Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

Впрочем, те далекие дни процветания сгинули навсегда, и все эти существа, одно за одним, постепенно скончались, поскольку опыты, которые Агнец ставил над ними, не имели примера. И то, что он мог еще предаваться дьявольскому своему развлечению, даже после того, как слепота обратила мир его в вечную полночь, служило достаточным доказательством неодолимости зла. Нет, дело не в том, что хрусталики его глаз закоснели и затуманились – не в том, что природа его стала причиною смерти столь многих, – дело было в желании Агнца, чтобы они обратились, еще оставаясь людьми, в скотов – и в скотов, пока оставались людьми. Вот это Агнец мог еще сотворить и сейчас, ибо он сохранил умение чувствовать и постигать строение головы и называть мгновенно животное, прототип, который, так сказать, вынашивается за обликом человека или внутри его.

Потому что в Гиене, который приближался сейчас, – с его гнутой спиной, с руками, с выбритой челюстью и белой рубашкой, с уродливым смехом – обитал некогда человек, черты которого клонились к зверюге, и поныне сохранившей столь многое из бывшего в нем.

И в сердцевине Козла, скользившего теперь подростом, приближаясь и приближаясь с каждым шагом к страшным рудничным зевам подземного мира, тоже крылся некогда человек.

Ибо изысканнейшим наслаждением Агнца была порча. Трудиться над ничего не понимающими жертвами, переменяя их, одну за одной, с помощью тонко сплетенных страха и низкой лести, лишая собственной воли и принуждая к распаду не только нравственному, но и осязаемому. Вот тогда он и повергал людей в адское напряжение, ибо, изучив их переменчивые типы (маленькие белые пальчики пропархивали туда и сюда по костным ландшафтам многих дрожащих голов), он начинал вгонять людей в состояние, в коем они всей душою желали сделать то, чего от них хотел он, и стать такими, какими он желал, чтоб они стали. И так, постепенно, образ и характер зверей, которых они чем-либо напоминали, обретали силу, и начинали проступать мелкие признаки наподобие интонации, которой в их голосах никогда прежде не было, или манеры встряхивать по-индюшачьему головой, или пригибать ее, точно курица, несущаяся к кормушке.

Жаль только, Агнцу, при всем проворстве его разума, при всей изобретательности, не удавалось сохранять их в живых. В большинстве случаев это было не важно, однако существовало несколько скотов, ставших под ужасной эгидой его созданиями в соразмерности своей просто великолепно идиотичными. И не только это – они, с их занятной взаимной перекличкой человека и зверя, доставляли ему непрестанное сардоническое упоение – примерно как карла, потешающий короля. Но не надолго. Самые своеобразные умерли первыми, а поскольку весь процесс преобращения был по природе своей настолько сверхъестественным, даже Агнец находил затруднительным установить, что убивало его подопечных, а что оставляло в живых.

Почему присутствовала в сложном характере Агнца не только злая, жгучая, точно язва, едкость, никто не смог бы сказать, но правда и то, что один лишь вид человеческого существа изменял сам окрас Агнцевой плоти. Так что залезть в глубину человечьей души и отыскать там, между мирских личин, ее эквивалент и аналог, было для него не только забавой, но и демонстрацией омерзения – глубокой и яростной ненависти ко всему человеческому.

Долгое время минуло с последней смерти, когда человек-паук, моля о помощи, скорчился и иссох на глазах у Козла и Агнца, и мгновенно рассыпался в прах. Для Агнца он был подобием компаньона – в тех редких случаях, когда Агнец пребывал в настроении водить с кем-то компанию. Ибо Паук сохранил определенные качества мозга, органа паутинистого и тонкого, и временами, когда Агнец сидел по одну сторону маленького стола из слоновой кости, а Паук – по другую, они вели долгие интеллектуальные сражения, имевшие отдаленное сходство с шахматами.

Однако существо это скончалось, а из всех былых придворных уцелели только Козел и Гиена.

Этих, похоже, убить нельзя было ничем. Они жили себе и жили. Агнец по временам сидел, уставясь в их сторону, и хоть видеть он не мог ничего, зато уж слышал-то все. Слух и нюх его были настолько остры, что, хоть две твари и Мальчик находились еще от него в долгих лигах, белый владыка, сидевший, распрямясь и сложив на груди ручонки, уже отчетливо слышал их и обонял.