Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник)

Я тут же понял, что меня ожидают именно здесь. Не могу сказать вам, почему, ибо в те первые мгновенья я не увидел ее.

С правой стороны сцены (а у меня возникло ощущение, что я в театре) стоял стол, заваленный цветами. За цветами сидел маленький регистратор в узкую полоску. В комнате находились еще четверо, и трое из них расхаживали взад и вперед. Четвертая – громадная бородатая дама – сидела на стуле у окна. Пока я глядел, один из мужчин подошел и заговорил с нею. У него была самая длинная шея на свете. Крахмальный воротничок его длиной был с прогулочную трость, а маленькая костлявая голова торчала на верхнем конце ее, будто птичий череп. Два других, беспрестанно расхаживавших, господина выглядели совсем иначе. Один был лыс. Лицо его и череп синели крайне причудливой татуировкою. У него были золотые зубы – и сверкали у него во рту огнем. Другой был хорошо одетым молодым человеком и сначала казался на вид достаточно обычным, покуда не подошел ближе к окну: тут-то я и увидел, что из его левого рукава вместо руки торчит раздвоенное козлиное копыто.

Теперь-то все вдруг и произошло. Должно быть, дверь в комнату открылась, ибо все головы сразу повернулись в одну сторону, а мгновенье спустя по комнате, как собачка, протрусило что-то в белом.

Но то была не собачка. На бегу оно держалось вертикально. Поначалу я решил, что это механическая кукла – до того невысоко от пола оно было. Лица мне разглядеть не удалось, но я поразился долгому атласному шлейфу, тянувшемуся сзади по ковру.

Достигши заваленного цветами стола, оно остановилось, последовало сколько-то улыбок и расшаркиваний, а затем человек с длиннейшею на свете шеею установил перед столом высокий табурет и при содействии молодого человека с козлиного ногой поднял это белое так, чтобы оно стояло на табурете. Длинным атласным платьем табурет тщательно задрапировали, чтобы оно со всех сторон достигало пола. Теперь казалось, что перед гражданским алтарем стоит высокая статная женщина.

И по-прежнему лица ее я не видел, хотя уже знал, каким окажется оно. Меня всего затопило тошнотой, и я снова опустился на сиденье и спрятал лицо в ладонях.

Не помню, когда автобус тронулся вновь. Знаю только, что он все ехал, ехал и ехал, а потом мне сообщили, что мы на конечной станции. Там ничего не оставалось делать – только сесть на обратный автобус под тем же номером и совершить путешествие назад. К тому времени странное облегченье уже начало притуплять остроту моей разочарованности. То, что автобус доставит меня к дверям, за которыми я родился, наделяло меня толикой приятной тоски по дому. Но тем сильнее был во мне и страх. Я молился, чтобы не возникло никакой причины, по какой автобус задержался бы на Кембридж-Сёркус.

На сей раз я сел в нижнем салоне, ибо у меня не было ни малейшего желания оказаться на уровне глаз с тем, от кого я сбежал. У меня не было ощущения, что я причинил ей зло, однако все равно она оказалась предана.

Когда автобус наконец доехал до Сёркуса, я вгляделся в полумрак. Непосредственно перед бюро располагался уличный фонарь. Я тут же увидел, что в конторе свет не горит, и пока автобус ехал мимо, я обратил взгляд свой на горстку людей, стоявших под этим фонарем. Сердце у меня в груди заледенело.

Там стояли, окаменевши словно бы злокачественною массой, – стояли там, будто бы не намеревались сходить с места, покуда не воздастся должное, – те пятеро. Лишь секунду смотрел я на них, но все до единой головы под тем фонарем остаются со мною до сих пор: длинношеий мужчина с птичьим черепом вместо головы, и глаза его сверкают, словно осколки стекла; справа от него маленький лысый человек – татуированный череп его выдвинут вперед, и свет злорадствует на синих отметинах. Слева от длинношеего – юноша, элегантное тело его расслаблено, но от оскала на лице меня до сих пор пробирает пот. Руки у него покоились в карманах, но я различил сквозь ткань очертания копыта. Немного впереди этой троицы – бородатая женщина, туша зла – и в тени, отбрасываемой ею, за ту последнюю долю секунды, пока автобус катил меня мимо, я заметил большую беловатую голову – очень близко от земли.

В сумерках казалось, будто она подвешена над поребриком, как бледный воздушный шар с нарисованным на нем красным ртом – ртом, что, принявши единственный дьявольский изгиб, скорее похож на пасть дикого зверя, нежели женщины.

Еще долго после того, как эта компания осталась у меня за спиной – застывши, так сказать, навеки под фонарем, словно нечто отлитое из воска, что-то чудовищное, – долго после того, как покинул я ее, я все же видел их всех. Они заполняли автобус. Заполняли мой рассудок. Они до сих пор его заполняют.

Наконец приехав домой, я рухнул, рыдая, на кровать. Отец и мать мои понятия не имели, в чем тут дело, но не спрашивали меня. Они так ни о чем меня и не спросили.