Мальчики пастушки

— Теперь не уйдут. До вечера не выпущу.

Голодные, изнуренные жарою телята покорно стояли по брюхо в воде и, казалось, не замышляли ничего недозволенного.

— Ага, смирились! — злорадствовал Егорка. — Ну так и стойте тут не жравши, когда сами виноваты.

Однако недолго пришлось злорадствовать Егорке. Телята смирно стояли до тех пор, пока в воздухе еще было свежо, но когда наступил роковой час, они и из воды поразбежались в разные стороны. Ничего не могли с ними поделать ребята, как ни метались по берегу.

Опять пришлось бегать до самого вечера и по ржам и по кочкам, и опять вечером в слободе ждали их неприятности.

— Да что же это за мука такая? — плакал Егорка в отчаянии; а сердитые старухи знать ничего не хотели и требовали свое.

— Драть тебя, баловника, надыть! — шумели они на всю улицу, — уши тебе оболтать, мошеннику!.. виски выдрать!

Вечностью тянулось для Егорки это беспокойное время, полное напряжения и страха. Просыпаясь по утрам, он чесал затылок и говорил плаксиво:

— Хоть бы похолоднело скорее.

По вечерам он еле доносил до дому свои уставшие ноги и ему казалось, что конца не будет его мытарству.

Так продолжалось с неделю, пока не изменилась погода. Но вот однажды с утра, как только Егорка вышел на выгон, с запада подул сырой ветер, по небу заходили серые тучки, заморосил мелкий теплый дождь, и телята сразу точно опомнились. Опять мирно ходили по лугу, уткнув морды в траву, пили свежую воду и, наевшись, лениво дремали, ожидая вечера.

— Ну, Егорка, теперь, как видно, в шляпе твое дело, — успокаивал его отец. — Ненастье, должно, зачнется, а уж там и рожь отцветать будет.

Но Егорка уже навсегда потерял покой и все время, как часовой, находился на страже. Он не верил теперь в смиренность своего стада. Ему все казалось, что оно обманывает его, нарочно притворяется тихим и спокойным, чтобы он зазевался. И стоило только какому-нибудь теленку оторваться от травы, поднять голову и посмотреть по сторонам, как он вскакивал точно ужаленный, брался за кнут и тревожно кричал подпаску:

— Кузька, смотри не разевай рот-то!

Он похудел за это время, осунулся весь и выглядел угрюмым и озабоченным, подозрительно озираясь на все окружающее. Мало разговаривал с домашними, перестал вечерами выходить на улицу к товарищам. После ужина прямо уходил в свой угол под навесом и ложился спать.

И так до самой осени не мог успокоиться Егорка. Отгулявшиеся за лето телята стали еще смирнее и ленивее, чем были весною, но ему все думалось, что вот они задерут опять хвосты на спину и пустятся в разные стороны. В особенности волновался в ведряные дни, когда пригревало осеннее солнце и оживала запоздавшая мошкара. С длинным кнутом на плече и с палкою в руках ходил он тогда весь день вокруг стада и все ждал, что вот-вот сейчас начнется страшная минута.

— Да чего мы, Егорка, все ходим вокруг? Авось они ничего, — говорил уставший Кузька, — смирно ходят, давай отдохнем.

Егорка исподлобья косился на брата и злобно рычал:

— Молчи лучше. Ничего ты не понимаешь.

Иногда Егорка вскакивал даже ночью и отчаянно кричал:

— Куда!.. Куда тебя леший несет, полоумный?!

Всю зиму Егорка находился, как в кошмаре, от летних впечатлений и так на всю жизнь сохранил убеждение, что быть пастухом телят — самое трудное дело.

Под грозой

Серые тучи заходили с вечера, когда ребята еще не ложились спать, и с вечера же было видно, что ночью непременно пойдет дождь.

Сначала тучки тихо ползали по небу небольшими темными клочьями, потом быстрее кружились в разных направлениях, точно их кто-то распутал, и они не знали, куда деваться, а затем, когда ребята уже улеглись, с запада медленно, как-будто с трудом выкарабкиваясь из-за горизонта и взбираясь на гору, двигалось большое черное облако. Оно росло, ширилось во все стороны и застилало все небо.

Вдали вспыхивала молния, и глухо рокотал гром. Казалось, что туча свисала все ниже и ниже, темь сгущалась все сильней и сильней, и поле все более и более тонуло в непроницаемом мраке.

Молния с каждой вспышкой сверкала ярче, делая причудливые зигзаги по черному, как пучина, небу и рассекая тьму. Удары грома раскатывались ближе и казались страшнее. Пасшиеся на пару лошади перестали щипать траву, храпели, озираясь по сторонам, и сбивались в кучу. Стреноженные путами прыгали мелкими прыжками, издавая глухой гул копытами, скованные — звенели цепями. Потерявшие маток сосуны ржали и бегали по табуну, погромыхивая бубенчиками и звеня колокольчиками.

Серега Золотков, карауливший «ночное», знал и по опыту и по рассказам старших, что именно в такие ночи и нужно бояться и волков и лошеводов. В особенности нужно глядеть в оба за цыганами, которые как раз третьего дня расположились на большой дороге около Дудкина и непременно будут воровать лошадей.

Взвалив на плечо дубину, пригинаясь, зорко всматриваясь в темень и прислушиваясь к каждому шороху, Серега ходил вокруг табуна и испытывал какую-то непонятную жуть.

Небо то и дело, то тут, то там, вспыхивало синеватыми огнями, освещая и лошадей и спавших на земле, укрытых епанчами, ребят.