Маленькая фигурка моего отца

Однако братья-наставники держат в СТРОГОСТИ не только тело, но и душу. Надо грешить всю неделю, чтобы в воскресенье доставить удовольствие отцу-исповеднику. Однако прощение дарует Бог, а Бог — это треугольник с оком в середине. Иногда о Боге говорят как о «всемилостивом отце», но эти вещи никак не увязываются. И, разумеется, в ИОАННЕУМЕ есть чему научиться. Например, излагают нам историю о Господе Нашем, Иисусе Христе, первом почетном арийце, и злых сынах Израилевых. «Распни его!» — кричат они нерешительному Пилату и повторяют: «Кровь его на нас и на детях наших». А когда мы много лет спустя заорем: «Жиды, сдохните!», — это будет лишь адекватным христианским ответом на провокацию.

Однажды, когда его и еще нескольких воспитанников отправили на другой конец Апостельгассе в парикмахерскую, отец попытался вырваться из-под надзора братьев-наставников.

— Вот я, значит, и кинулся что есть мочи по Апостельгассе и дальше в сторону Ландштрассер-Хауптштрассе. Первым моим желанием было рвануть к матери, но, пробежав десяток метров, я стал сомневаться, туда ли бегу. И тут я как-то совсем потерялся, не зная, куда мне податься, и машинально сбавил скорость. Возле рынка святого Роха меня нагнал целый интернатский конвой вместе с полицией. Я еще петлял между прилавками, но внутренне я уже сдался. Теперь меня гнал только страх наказания. В интернат меня привели, заломив руку за спину.

Чтобы собрать необходимые свидетельства, я решил навестить бабушку и, поскольку день был солнечный, отправился к ней на Хоймюльгассе пешком. В Вальдмюллерпарке, неподалеку от кладбища, я вдруг поразился, заметив, что каштаны уже зацвели свечками. Разумеется, я изумлялся этому из года в год, но никогда с такой остротой. И мне вдруг захотелось восстановить свои первые воспоминания об отце.

Мама так часто описывала мне в красках наше бегство из Гмюнда в Оттен, что я и сам уже не отдавал себе отчет в том, вспоминаю ли я само бегство или рассказ о нем. Кажется, я лежал в детской коляске под защитой взгроможденного на меня маленького чемоданчика, коляску катила мама. Меня окружали ночь и лес, время от времени в небо взмывали сигнальные ракеты, которые мама называла рождественскими елками. Было это, по-видимому, в тысяча девятьсот сорок пятом году, все спасались от русской оккупации, нескончаемым потоком двигаясь на запад и юг. Однажды, по словам мамы, из-за деревьев появился человек с винтовкой, говоривший со славянским акцентом, но ничего нам не сделал. А еще мы слышали выстрелы, может быть, даже пулеметные очереди, но доносились они издалека. В Оттене нас уже дожидалась тетя Штеффи с моим двоюродным братом Гербертом, на два года старше меня. «Ты всю долгую дорогу от Гмюнда до Оттена проспал и даже ни разу не заплакал», — уверяет мама.

Плакал я позже, это я точно помню, на обратном пути в Вену, когда потерял пустышку. Это было на каком-то вокзале, я как сейчас вижу рельсы и товарный вагон. В этот вагон нам и нужно было сесть, сзади напирает толпа, мама не может наклониться и поднять пустышку. Ни в первом, ни во втором воспоминании отца нет.

Обрывки воспоминаний, сохранившихся у меня о раннем детстве, окрашены в цвета картины, которая еще довольно долго после войны уродовала стену нашей гостиной. Называлась она «ВОЗВРАЩЕНИЕ». На ней был изображен солдат в форме защитного зеленого цвета: держа в руке каску, которую наконец-то может позволить себе снять, он устало уронил белокурую голову на колени дамы с узкими, изящными ладонями. «Это РОДИНА, — объяснила мне мама, — а солдат только что вернулся с фронта, где на его долю выпало много тяжких испытаний». Родина была облачена в длинное зеленоватое платье и сидела на выступе стены у входа в какую-то пещеру.

Когда я вошел в подъезд дома двенадцать по Хоймюльгассе, мне, и сам не знаю почему, на лестничной площадке вдруг бросилась в глаза старомодная латунная решетка для чистки подошв. Тысячу раз я ходил мимо нее и, хотя или именно потому что считал ее чем-то само собой разумеющимся, почти не обращал на нее внимания. Но теперь я остановился и рассеянно стал чистить о нее подошвы, пока меня вдруг не осенило, что ни дождя, ни снега на улице нет. И неожиданно вздрогнул, заметив словно впервые дверь в подвал, к которой вела маленькая лесенка.

— Господи Боже, — восклицает бабушка, — да ты об отце книгу писать вздумал! Этого еще не хватало! Сочинил бы лучше что-нибудь интересное, людям на радость, или нашел бы, наконец, себе какую-никакую приличную профессию! Но ты же упрямец, каких мало, весь в отца, уж тут-то вы два сапога пара, этого у вас не отнимешь. ПРУССКИЙ лоб, не прошибешь, все в нашей семье такие, вот и вы это упрямство унаследовали.