Маленький человек, что же дальше?

И, однако, это не все. Остаются еще важные господа, что сидят в том великолепном здании, в правлении кассы; один из их низших представителей, молодой человек за перегородкой, в свое время очень мило разделался с Пиннебергом. Теперь важные господа разделываются с Пиннебергом самолично. Они послали в надзор персонального обеспечения письменное разъяснение по делу служащего Пиннеберга, и теперь надзор пересылает копию этого письма господину Пиннебергу.

Что же они пишут? Что его жалоба необоснованна. Ну, разумеется, что другое могут они написать? Но почему все-таки она необоснованна?

Потому что господин Пиннеберг — растяпа. Посудите сами, ему следовало уже такого-то и такого-то представить официальное свидетельство о рождении, а он послал его в кассу лишь неделю спустя! «По чьей вине произошла задержка, легко установить по документам», — пишет касса.

— И эти субчики ни слова не пишут о том, что они потребовали еще и справки больничных касс за два года! — кричит Пиннеберг. — Они потребовали кучу справок, а достать их сразу нельзя!

— Вот видишь, — говорит Овечка.

— Вижу, — вне себя от ярости говорит он. — Все они мерзавцы. Они врут и передергивают, а потом нас же выставляют склочниками. Но уж теперь-то…— Он вдруг умолкает и погружается в раздумье.

— Что — теперь? — спрашивает Овечка.

— Я еще раз напишу в надзор, — торжественно заявляет он. — Я скажу им, что для меня вопрос не исчерпан, что дело не только в деньгах, они передернули факты. Эти штучки пора бросать! С нами должны обращаться по-людски, мы тоже люди.

— А есть ли смысл?.. — спрашивает Овечка.

— Что же, значит, им все дозволено? — вне себя от ярости говорит он. — Довольно и того, что они живут припеваючи, в своих теплых, роскошных дворцах и управляют нами! А теперь еше и измываться над нами, в склочники нас записывать! Нет, я этого так не оставлю! Я буду защищаться, я не буду сидеть сложа руки!..

— Нет, нету смысла, — твердит свое Овечка. — Не стоит связываться. Посмотри, ты уже сейчас сам не свой от волнения. Ты выматываешься на работе, а они приходят в свои конторы свеженькие как огурчики, они располагают своим временем и могут перезваниваться с господами из надзора, и, уж конечно: они будут стоять друг за друга, а не за тебя. Ты вконец изведешься, а они только посмеются над тобой.

— Но ведь надо же что-то делать! — в отчаянии кричит он. — Я просто больше этого не вынесу! Неужели мы должны со всем мириться? Неужели мы должны допускать, чтобы нами помыкали?

— Теми, кем мы могли бы помыкать, мы помыкать не хотим, — говорит Овечка и берет Малыша, чтобы покормить его на ночь. — Я еще от отца слышала: один тут ничего не сделает, над ним только посмеются, когда он будет дрыгаться у них на глазах. Для них это удовольствие.

— Но ведь можно же…— заводит свое Пиннеберг.

— Нельзя, — отвечает Овечка, — Нельзя. Перестань.

И смотрит так сердито, что Пиннеберг, совершенно обескураженный, лишь на мгновение задерживает на ней взгляд и тут же отводит его. Такой он ее еще не видел.

Он подходит к окну, выглядывает в сад и вполголоса произносит

— Вот возьму и в следующий раз буду голосовать за коммунистов.

Овечка молчит. Ребенок спокойно сосет грудь.

АПРЕЛЬ НАГОНЯЕТ СТРАХУ. ГЕЙЛЬБУТ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ. КУДА ДЕЛСЯ ГЕЙЛЬБУТ. ГЕЙЛЬБУТ ПРОПАЛ.

Наступил апрель, настоящий переменчивый апрель: то солнце, то ненастье, то ливни с градом; зазеленела трава, зацвели маргаритки, бурно пошли в рост кусты и деревья. Господин Шпанфус у Манделя тоже бурно пошел в рост, и продавцы в отделе готового мужского платья, что ни день, сообщали друг другу о все новых его усовершенствованиях. По большей части они сводились к тому, чтобы заставить продавца работать за двоих, а если работы невпроворот — приставлять к нему ученика.

— Как твои дела? — время от времени спрашивает Гейльбут у Пиннеберга. — Сколько выручил?

Пиннеберг отводит взгляд и, лишь после того как Гейльбут повторяет вопрос: «Да говори же: сколько? У меня больше чем надо», — смущенно отвечает:

— Шестьдесят. Или:

— Сто десять, только мне ничего не надо, как-нибудь справлюсь.

А потом они устраивают так, что Пиннеберг оказывается возле Гейльбута, когда тот продал костюм или пальто, и Пиннеберг записывает продажу в свою чековую книжку.

Разумеется, тут уж держи ухо востро. Иенеке во все сует нос, а стукач Кеслер и подавно во все сует нос. Но они с Гейльбутом очень осторожны, они дожидаются, пока Кеслер уйдет обедать, а если случится, что он все же подкатится к ним, они говорят, что Пиннеберг помог обработать покупателя, и Гейльбут с невозмутимым спокойствием спрашивает, не желает ли господин Кеслер получить по морде.

Увы! Где те времена, когда Пиннеберг считал себя хорошим продавцом? Теперь все стало иначе, совсем иначе. Конечно, и покупатель теперь не тот — куда труднее прежнего. Приходит, например, этакий здоровенный, раскормленный лоб со своей половиной, спрашивает ульстер:

— Не дороже двадцати пяти марок, молодой человек! Понимаете? Один мой партнер по скату купил за двадцать — чистая английская шерсть, двусторонняя, понимаете?