Малые святцы

— Скажешь тоже… Да он бы и без этого гулял, ему чё день-то… Не зависел. Где как проснулся — вот и повод.

— Ну, то так просто, а то — именины.

— Из стариков, Делюевых-то, никого уж не осталось, — говорит отец. — И где их дети, я не знаю.

— Да, — говорит мама. — Бог прибрал… Как подмело их. И Луша, Царство ей Небесное, — и говорит: — Корова чё-то захромала…

— Дети у Власия и были только, — говорит отец. — Медосий — тот их не имел, да и женатым-то он не был… А эта, Луша Толстопятая, дак девкой так и померла… та мужиков чуралась, как… лягушек.

— Может, неловко наступила где? — говорит мама. — Или уж чё там ей попало?.. Из стайки выйдет, посмотрю. Там ничего, темно-то, не увидишь.

— Вот мать их, Афросинья, умная была женщина, работяшшая. Отца — того-то я не знал… Медведь задрал его, ли чё ли?

— Какой медведь!.. В Кеми он утонул. В раскалье… Шёл с охоты.

— Может.

— Не может — точно… Нашли-то там уж, чуть не в устье.

— Ну, утонул, дак утонул, всё одно — нету.

Жили в Ялани до и во время моего детства два брата-близнеца, Медосий и Власий Делюевы, Ферапонтовичи по отчеству, из дремучих староверов, или кержаков, как нам привычнее их было называть и о них слышать. Была у них ещё и сестра, Гликерия, по прозвищу Толстопятая. Помню, что мы её дразнили: «Луша, Луша — в ж… груша», — а она бросала в нас за это палками или камнями — не бросала бы, и не дразнили бы. Медосий летовал и зимовал на пасечном угодье, километрах в десяти-одиннадцати от Ялани, на глухой, золотоносной речке Песчанке, в родном селе показывался изредка — за охотничьим провиантом, за мукой, крупой, солью и за спичками наведывался в магазин когда да по иной какой надобности из тайги порою выбирался — на могилку, например, в родительские дни к родителям, похороненным не на общем яланском кладбище, а в ельнике, отдельно от никониан, — характером был тих, не бузун, даже когда и выпивал лишнего, вёл себя смирно, говорил мало, может, поэтому и вспоминали про него в Ялани нечасто. И если сам он, невысокий и коренастый бортник, напоминал собою пень листвяжный, неошкуренный, то борода его была похожа на лишайник — тот, что живёт тихонечко на нижних сучьях старых ёлок. Подпалили бы мы ему её, бороду эту, представься нам тогда возможность подходящая, замысел подлый вынашивали, помню, но пьяно валяющимся Медосия — где в селе ли на полянке, за околицей ли на лужайке — никак застать не удавалось нам — не опрокидывалсяназемь пасечник, под каким бы крепким хмелем не был он — пню опрокинуться непросто. Леший и леший, говорили про Медосия старухи. Так и нам он представлялся.