«Малыш Джонни-Попрыгун»

Он был таким маленьким. Шести или семи лет от роду. С маленькой головой, одетый в домотканые штаны и шерстяную рубаху он выглядел… выглядел каким-то поломанным. Как детская игрушка, кукла, которую просто выбросили. Мы видели много смертей и понимали, что с такими травмами, с тем, как повернута его шея, как изогнулись ручки и ножки, ему не выжить.

По крайней мере, его смерть была быстрой.

Мы пытались узнать его имя, откуда пришел, кто его родители. В нашем обозе были женщины — прачки, швеи, жены офицеров, поварихи, сестры милосердия, — и у некоторых из них были дети. Вокруг находилось несколько ферм. В чьей-нибудь семье наверняка пропал ребенок, какая-то мать потеряла сына, но никто не появился, никто не звал его.

В конце концов, мы сами решили его похоронить. Каждый скинулся ему на гроб. Сержант Льюис даже вызвал полкового капеллана, чтобы тот сказал пару слов.

Мы назвали его Джонни, потому что ничего лучше не придумали.

И вот шесть недель спустя заговорил Муллинз. Мы тогда сидели в палатке и ели соленую свинину с бобами и кукурузным хлебом.

Он сказал, что видел пацана.

Мы одновременно дернулись, будто пытались сбросить с себя какой-то груз. Никто не усомнился в словах Муллинза, мы все его видели.

Мы видели его, светловолосого мальчишку, и он не был похож на поломанную куклу. Ребенок, живой и здоровый, он, словно бурундук, вился вокруг пушки, смеялся и хлопал в ладоши. Мы его не слышали и не могли слышать, но мы совершенно точно видели его и ни с чем не могли спутать его щербатую улыбку.

Мы видели его, и что из того? Никому не было до этого никакого дела. Никому это не причинило вреда. Не похоже было даже, чтобы мы испугались. К тому же, когда мы с Доббсом как-то раз решили подойти к нему и поговорить, он растворился, словно туман, прежде, чем мы произнесли хоть слово.

Вскоре мы к нему даже привыкли. Он просто сидел на ящиках со снарядами или, оседлав бронзовый ствол, изображал, будто гарцевал на коне. Он стал нашим талисманом.

А почему нет? У другого подразделения жила грязная, нечесаная дворняга. Она бегала за ними повсюду и даже носила на шее их платок. У одного парня из 16-го была сова, которую он подобрал ещё птенцом. В Луизиане я видел артиллерийский расчет, который повсюду таскал за собой спиленную с носа какого-то корабля деревянную фигуру русалки. Она для них была кем-то вроде Госпожи Удачи.

Так что ничего странного, что у нас был этот пацан.

Кто-то из нас — не знаю уж, кто именно — как-то раз оставил возле «Малыша Джонни» миску с пирогом. К утру пирог исчез, что, впрочем, не удивительно, когда вокруг шныряют крысы, летают птицы и шляются разные попрошайки.

Доббс, которому самому едва исполнилось 15, начал оставлять возле него всякие побрякушки — гильзы, конские каштаны, разные камушки и прочее барахло. Всё это тоже исчезало к утру.

То же самое со сладостями. Один из братьев Брубейкеров, кажется, Тэд, очень любил сладкое и постоянно выменивал его у маркитантов. Если везло, доставал лимонные конфеты и ириски, если нет, то довольствовался сассафрасом[3] или шандрой[4]. Раньше он оберегал их так, как некоторые из нас оберегают кисеты с прядями волос любимых женщин или письмами из дома, но теперь потратил как минимум, по одной каждого вида.

Затем случилась история с носками.

У Кейри была тетка, которая постоянно отправляла ему посылки. В них было мыло, консервированные устрицы, нитки, иголки, пуговицы, зубной порошок, Писание, перчатки, ромовые булочки, колоды карт, печенье — всё это он раздавал нам. Через несколько недель, после того, как отец сообщил ему о скоропостижной кончине любимой тетушки от гриппа, до Кейри дошла её последняя посылка. Прошло несколько месяцев, прежде чем она достигла адресата. Упаковка потерлась, чернила выцвели и вымокли, но содержимое осталось целым.

В ней были консервированные персики, кисет с кофейными бобами, немного мятных палочек, а также несколько пар вязаных носков, которые, как гласило письмо, были связаны их местным церковным кружком и которые предназначались «моему дорогому племяннику и его однополчанам. С любовью, тётушка Агнес».

В этом мире мало удобств, и пара новых сухих носков всегда кстати. У солдата, марширующего по сырой, холодной земле, ноги промокают мгновенно, так что эта посылка — настоящий подарок. С этим может сравниться только приготовленная дома еда.

Мы были благодарны тёте Кейри. Мы сняли фуражки, склонили головы и помолились за упокой её души. Мы спешно избавились от старых, драных, отсыревших насквозь носков и надели новые. Они создавали ощущение прикосновения материнских рук, дыхания ангелов.

Это было именно то, что нам нужно. Затем мы принялись изучать вложенные в посылку газеты. Мы вслух читали месячной давности новости о мирной жизни, когда заметили, что Кейри замер.

Со дна коробки он достал ещё одну пару носков. Он смотрел на них так, будто они попали туда по ошибке. Не говоря ни слова, он взял их. В отличие от тех, что были на нас, эти носки были… меньшего размера.

Воцарилось молчание.

Меня пробрал холод. И мне кажется, что не меня одного.