Мама

И Погулянка уже не Погулянка. Улица, к счастью, сохранилась и горбится домами вверх по склону холма. Но называется по-другому. По-литовски. Улица Донелайтиса. Янкель в лагерном стеганом ватнике, хоть на дворе лето. Но в Сибири, откуда он приехал, стояли холода, когда его выпустили из-за колючей проволоки на свободу. Он выглядит оборванцем в своем затрапезном лагерном одеянии, и прохожие сторонятся его, обходят.

А он медленно бредет по бывшей Погулянке, вертит головой, узнавая дом за домом. И улыбается. И рукавом утирает слезы.

Остановился перед домом с тремя ступеньками, ведущими вниз. Над входом нет вывески «Горячие бублики. Мадам Лапидус и сын». Только крюки торчат из стены. Из верхних окон на него смотрят чужие, незнакомые лица.

Он трогает дверную ручку, и, как давным-давно, зазвенел колокольчик.

Янкель переступил порог.

В комнате нет прилавка, не видно печей, в которых мама пекла бублики. Все перестроено. Стоит посреди стол. На столе — швейная машина, и старый-старый еврей вращает рукой колесо, и машина стрекочет, пропуская под иглой полосу ткани.

Янкель узнал портного.

Умолк, оборвался стрекот швейной машины.

Портной долго и пристально, щуря подслеповатые глаза, вглядывается в Янкеля, но его отвлекает мужской голос из-за ширмы:

— Порядок! Брюки хорошо сидят!

Ширма сдвигается, и к портному выходит полуодетый русский офицер. В новеньких брюках-галифе, но без сапог и кителя. Китель, сверкая погонами и медными пуговицами, висит на спинке стула, и рядом на полу стоят, не сгибая голенищ, хромовые офицерские сапоги. Офицер в нижней рубахе, но форменной фуражки он с головы не снял, и она отсвечивает черным лакированным козырьком и шитой золотом эмблемой на околышке.

— Посидите, — говорит портной Янкелю. — Я скоро освобожусь.

С сантиметром на шее, он опускается на колени перед офицером и любовно расправляет руками крылья его брюк-галифе:

— Товарищ капитан, в этих брюках вы выглядите, по меньшей мере, как генерал. В них вы пойдете на повышение.

— Спасибо, — улыбается офицер, надевая китель. — Ваши бы слова да моему начальству в уши. Сколько с меня?

Портной, не вставая с колен, снизу вверх глянул на него:

— Не извольте беспокоиться… Пустяки… Какие могут быть счеты между портным и милицией…

— Ну, тогда я перед вами в долгу, — смущаясь присутствием постороннего, бормочет офицер.

Янкель сидит на стуле, погруженный в свои мысли, и очнулся лишь от крика попугая:

— До свидания! Будьте здоровы! — крикнул попугай офицеру, направлявшемуся к выходу с пакетом под мышкой.

Офицер на пороге оглянулся и удивленно спросил портного, кивнув на попугая:

— На каком языке это он?

— На идиш. По-еврейски, — со вздохом сказал портной.

— Скажите, — протянул офицер, — на этом языке уж и евреи не разговаривают, а он, птица, болтает.

Портной печально взглянул на офицера поверх очков:

— Евреи на этом языке не разговаривают, потому что некому говорить. Мертвые ни на каком языке не разговаривают. На всей нашей улице один я уцелел. Да вот еще один… с того света, — кивнул портной на Янкеля.

— Двое нас сейчас… и еще попугай… говорящий на идиш.

— Здравия желаю, — откозырял офицер, и ему ответил попугай:

— Будьте здоровы! Заходите почаще!

Когда за ним захлопнулась дверь, портной с трудом поднялся с колен.

— Теперь не только попугай, но и мы с вами можем поговорить… на идиш. Ближе к делу. Что вас ко мне привело? Хотите заказать костюм?

— Нет, — покачал головой Янкель. — Хотя однажды я уже заказывал у вас…

— И вы остались недовольны моей работой?

— Честно говоря, не помню. Слишком давно это было и тогда в этом доме тоже жил попугай… Другой. Желтый с зеленым. А этот с синим…

— О? Вы даже того попугая помните? Что ж это я вас не знаю?

— Не узнаете меня? — приподнялся Янкель.

— Нет, дорогой, — вздыхает портной. — У меня зрение ослабло.

— Тогда я вам напомню. Когда-то очень давно вы сшили для мальчика костюм, который, по вашему мнению, можно было послать, не краснея, на всемирную выставку в Париж.

— Эти руки сшили столько костюмов… — протянул к нему руки портной. — И, к сожалению, ни один не попал на всемирную выставку в Париж. Хотя каждый был этого достоин.

А Янкель в возбуждении продолжал:

— В этот костюм мама облачила своего сына и отправила его в Варшаву поступать в университет, чтоб он вернулся через пять лет в Вильно адвокатом со столичным дипломом. Вот я и вернулся… правда, с некоторым опозданием… и без диплома.

Портной долго молчал.

— Что же вы делали все это время?

— Что делал? — переспросил Янкель. — Вы не поверите… но… я искал маму.

— Ну, и где же она? — прошептал портной.

— Об этом я вас хочу спросить, — сказал Янкель. — Вы же ее очень хорошо знали.

— Знал, — кивнул портной. — И даже кое-что сохранил… на память о ней.

Он, сгорбясь, отошел от стола, порылся в углу в наваленном кучей хламе и вытащил обеими руками длинную доску с облупившейся местами краской. Приставил доску к стене, кряхтя разогнулся и испытующе посмотрел на Янкеля. А тот; не отрываясь, глядел на доску и не проронил ни слова.

Перед Янкелем стояла старая вывеска, некогда красовавшаяся над входом в магазин: