Мамочкин сынок

Я этому внимал, поражённый, неопытный. Что я, да и, например, Лёвка Наумов, могли знать про такие детдома, про ребят из Ленинграда, ведь они все до одного эвакуированные, а мы — здешние, тутошние. Вообще, что знаем о жизни мы, и что они — приезжие прямо из блокады?

Словом, мы стояли в смущении, хотя уже дали команду разойтись. И тут к нам подошёл парень в голубой рубашке и по-взрослому пожал руки: сначала Лёвке, потом мне.

— Меня зовут Леонид, — сказал он. Мы назвались тоже.

— А вы знаете, — спросил он, — что через день будет солнечное затмение?

— А что это? — спросил Лёвка. Да и я не знал.

Леонид коротко рассказал: луна выйдет на одну линию с солнцем и затмит его. А потом уйдёт дальше, и солнце вновь засияет. Оказывается, всё это можно увидеть, если смотреть в это время на солнце.

— А как? — вырвалось у меня. — Ведь оно слепит.

— Ерунда! — весело ответил Леонид. — Через закопчённое стекло! Приходите, мы всё организуем!

И уточнил: куда и когда.

Весть об этом затмении разлетелась, как рой перепуганных пчёл. Все только и жужжали на эту тему, и Серафиме Ивановне, пока Груня насыщалась за дощатой стенкой, даже пришлось повышать голос во время обеда: мол, надо пищу жевать, а не о каком-то там чуде болтать.

Жару этим наивным рассуждениям поддал один шкет по имени Валерка, из нашей группы мелких недомерков. Он болтался как-то в одиночку, не приставая ни к каким объединениям — ни соседским, имея в виду рядом стоящие кровати, ни возрастным, может, он и был самым младшим из нас? Но самым худым — точно. Таких обычно зовут доходягами, но до клички у нас пока не дошло, наверное, потому что приехали-то недавно.

Так вот тихий и худой малыш с неулыбчивым лицом, прямо на обеде, поднял руку, и Серафима спросила его:

— Ну, иди, Валера, раз приспичило!

А он поднялся и сказал:

— Я не за этим.

А потом прибавил непонятное:

— А когда окна закрывать будут?

— Почему закрывать? — насторожилась Серафима.

— Ну, одеялами, например. Или чёрной бумагой...

Пожилая тётенька в пионерском галстуке отложила ложку и поднялась, вся прямо напрягаясь. Спросила, строжая всё сильней:

— Про что ты говоришь, Валера?

— Про затемнение, — ответил он, — перед бомбёжкой всегда закрывают.

Но догадалась всё-таки не наша взрослая начальница. Чей-то звонкий

голос крикнул:

— Это не затемнение, бомбить не будут!

Серафима даже за галстук схватилась, осела, махнув рукой. Сказала:

— Я и забыла, что Валера тоже из блокады! Нет, нет, мальчик. Это просто солнечное затмение. Затмение, а не затемнение. Сначала потемнеет, потом рассветёт!

Надо сказать, что это Валеркина путаница в двух, таких похожих, словах, никого не развеселила и не позабавила. Напротив, наша младшая группа так даже примолкла, ещё соображая, что к чему. Пионеры зашевелились, загалдели раньше, а мы всё ещё сидели, прижав уши. Пока Лёвка Наумов не спросил Валерку:

— Так ты из блокады?

Тот просто кивнул.

— А когда эвакуировали? — дотошно допрашивал мой приятель.

— Зимой. Через Онегу, это озеро такое. На грузовиках.

Лёвка приготовился спросить ещё что-то, но Валерка его прервал.

— Прямо за нами шёл такой же грузовик. С ребятами. Снаряд жахнул перед ним. И он сразу провалился.

Было глупо спрашивать ещё о чём-то. Но Валерка сам сказал, что его перевезли к бабушке, она операционная сестра в нашем госпитале. А мама осталась в Ленинграде. Она хирург.

Мы эти слова, конечно, знали, они содержали страх, чью-то боль, и хотелось про такие слова забыть. Но не получалось. Наверное, потому вокруг Валерки образовалось какое-то уважительное пространство. Молчанием его не назовёшь, но пустая болтовня на любые мальчишечьи темы затихала, когда он приближался.

И вот настал этот день, когда солнце должно было ненадолго, но уйти, спрятаться от людей. Чтобы, может, они поняли, увидели, что будет, испугались, наконец, и остановили всякие войны?

Весь наш лагерь переместился к детскому дому, а там шла горячая работа. Какой-то взрослый человек резал старые, но до блеска вымытые куски стекла старинным прибором по имени алмаз — надо же, какое название, — а старшие ребята коптили их почти индустриальным образом, одни — обжигая их на свечках, другие на коптилках, раздобытых откуда-то, а потому тут образовалась то ли очередь, то ли толпа.

Наконец, прокатилась почти что тревога, и все, у кого были закопчённые стёклышки, повернулись к солнцу — хорошо, что небо было чистое. Нас было трое — мы с Лёвкой да и Валерка, и первым мы отдали стёклышко ему. Он глядел вверх, губы его растянулись то ли в улыбке, то ли в плаче, и правда, глаза оказались мокрыми, когда он отдал стёклышко другому.

Когда оно дошло до меня, луна заслонила солнце примерно на треть.