Манарага

Пляшет, пляшет народ свободной Трансильвании, вьется и ликует над ним светлый дух праздника. И пляшут вместе с ним в братском круге все народы свободной Европы.

– Блоха, ты провоцируешь?

– Мой господин, я пытаюсь вас развеселить.

– Не нашла лучшего время для веселья?

– Вы удручены местным жлобством.

– И ты решила обрадовать меня?

– Разве я плохой стилист?

– Ты становишься все более самоуверенной.

– Меня вдохновляет ваша ушная раковина.

– Ты слишком комфортно в ней устроилась.

– Брюзгливость не идет вам, мой господин.

– Вот запихну тебя в эту устрицу…

– И меня проглотит трансильванский бандит?

– Проглотит, запьет белым вином.

– И я пройду через его перистальт?

– И окажешься в унитазе.

– Всплеснусь, воскресну и вернусь!

Мда. Блохи мои совершенно распустились. И с этим трудно что-либо поделать…

Voil`a! Устрицы под пармезаном готовы. Жри, бандитское отродье!

8 апреля

День: Париж. Grand Op'era. На служебном входе меня встречает огромный африканец с огромной бородой и огромной умной серьгой, поднимает на лифте, ведет по лабиринту коридоров к артистической гримерной. Отпирает дверь, оставляет меня в комнате. Здесь подсвеченное зеркало с подстольем, стол, мягкая мебель, напитки, фрукты в вазе. Жаровня. На стене – монитор в позолоченной раме. В нем видна сцена с расположившимся на ней оркестром. Играют вступление. Судя по одежде дирижера и оркестрантов – репетиция. Или запись. Блоха идентифицирует оперу: The Children of Rosenthal. Нет, все-таки репетиция. У меня в запасе еще тридцать одна минута, чтение сегодня совсем простое. Могу расслабиться после дороги, послушать музыку. Хотя в операх я ни хрена не понимаю, даже с помощью блошек. Сажусь на диван, беру яблоко. В мониторе женщина начинает петь, глядя в ноты. Поет по-русски. Блоха идентифицирует текст:

В саду сидел я.

День был светел и тих.

Ветви яблонь цветущих

Чуть трепетали.

Сияла лазурь, и солнце

Потоки лучей низвергало

На тихую землю.

Вдруг в синеве

Появился божественный лебедь,

Стал кругами спускаться ко мне.

И скользил, и летел,

Благородные крылья раскинув.

Я, любуясь его красотой,

Замирал и молил,

Чтобы вечно продлился

Полет этот чудный.

Он все ниже спускался,

По ветру скользя,

Становясь все белей и прекрасней.

Вдруг из крыл белоснежных

Брызнули черви!

Словно град, застучали

По свежей листве,

По моей голове, по лицу и рукам!

Лебедь больной спускался с небес,

Криком печальным скорбя о великой утрате!

В нежной лазури плоть распадалась его

Так стремительно, так безвозвратно!

Крик его вдруг оборвался.

К ногам моим лебедь упал.

– Стоп! – дирижер стукнул палкой (не палочкой!) по пюпитру. – Послушайте, неуважаемые мои! Я не понимаю – где мы? В Гранд-Опера или в харчевне старого Хоттаба? Альты, что за собачий вой в девяносто втором такте?! Виолончели, ну вылезайте же из тухлой ямы! Сдерите коросту с лица! Стряхните шайтана с грифа! Вдохните, вдохните свежий воздух! Кларнеты, вы снова забыли про двугорбость. Я вам ничего не говорил?! Вы оба – двугорбый верблюд, величественно бредущий к водопою, а не побитая старая кляча, везущая на базар коровьи лепешки! Я хочу услышать музыку ваших горбов! Вообще, оркестр сегодня похож на колоду, на которой мясники разделывают коровьи туши! За что вы так ненавидите музыку?! За такую игру с вас надо содрать кожу, сделать из нее барабаны и вечно играть на них “Ионизацию” Вареза! Госпожа Viazemskoy, я прошу прощения за моих нерадивых музыкантов!

ПЕВИЦА: Не стоит извинений… (Глядя на часы.) Тем более – уже обеденный перерыв.

ДИРИЖЕР: Уже?! Вах! (Оркестру.) И что мы сделали? Я спрашиваю вас, ничтожнейшие из земляных червей, что мы успели сделать сегодня?!

Певица пошла со сцены.

Я успел переодеться и все приготовить. Дверь открылась. Вошла певица, за ней – розовощекий толстяк с живым взглядом.

– Маэстро! – он приветливо раскинул руки. – Вы уже ждете нас? Прекрасно!

Я поклонился. Певица молча кивнула и со стоном опустилась на диван:

– Оооо… Как же они лабают сегодня…

– Диана, не знаю, каким чудом они мне вчера так хорошо сыграли! – толстяк прижал свои пухлые руки к груди. – И я прекрасно спел! Но сегодня… лабухи! Алишер в ярости, ты видишь.

– Я вижу! – хохотнула она басом. – Какая у него правильная дирижерская палка! Он бьет их? По каким местам?