Манчестерский дневник

— Распишитесь, осуждённый. Руки у Леви дрожали, сердце готово было разорваться от напряжения: неужели ошибка?! И в этом письме лежит постановление-подтверждение того, что Леви всё же будет должен сидеть свой срок до конца. Леви разрывал конверт, а пот капал на листок-постановление, ложась на него, маленькими лупами — круглыми сферическими каплями. Когда Леви сумел взять себя в руки и сконцентрироваться так, что б слова не размывались, то он прочёл, что Верховный суд ещё раз произвёл различные арифметические действия, и … Ещё одно невероятное, невозможное чудо — по новому постановлению освобождался теперь он не в мае, а в марте! То есть, вот-вот.

Администрация учреждения сочла, что Леви — представитель разведки, секретной службы, присланный для проверки дел в лагере и самого начальника колонии, полковника Тарана. И что вся эта административная возня — всего лишь игра Москвы: никогда ещё не бывало в практике Учреждения, что вот-вот поступивший осуждённый для отбытия более чем восьми лет в их колонии, через два месяца получал вот так запросто оправдание и собирался спокойненько себе домой. Леви перестали трогать, водить на работу, стали с ним предельно-учтивы и вежливы. Леви отсчитывал дни, ночи, часы, секунды до заветного дня. Он ставил крестики в календаре и бесконечно мерил своими шагами коридоры зданий Учреждения.

День выпадал на воскресенье, когда канцелярия закрыта, а, значит, или до или после; и кто кому подарит этот драгоценный день — Леви администрации или администрация Леви. Подарок сделала администрация, желая расстаться с таинственным Леви как можно быстрее. Днём-подарком стала суббота.

Началась посадка. За серой пеленой облаков невозможно было разглядеть аэропорт. Только толчок известил о приземлении.

В здании аэропорта никто не встречал, моросил привычный питерский дождик, серело небо, серела земля.

— Здравствуй, Питер! Здравствуй, родной! Как ты тут без меня, не соскучился? Питер не скучал, он только безмолвно, время от времени, бросался охапками освежающего дождя.

Перед выходом из аэропорта Пулково ждала клиентов длиннющая очередь из такси. Леви обратился к одному из них:

— До кинотеатра Москва не подвезёте?

— А что платишь? — процедил водитель, пренебрежительно оглядывая Леви сверху вниз.

— У меня вот есть четыре рубля.

Шофёр криво усмехнулся.

— Да ты чего спятил, дружок? Здесь, как минимум четвертак. А то, что всего четыре — не плети, вы там хорошо зарабатываете, должны быть денежки-то.

Четвертак — это четвёртая часть сотни, то есть, двадцать пять рублей. Таких денег у Леви не было и он пошёл себе шагом на автобусную остановку. Очень хорошо, поеду на метро, думал он. Ничто не могло нарушить его настроения и состояния счастья. Леви шёл к остановке, смотрел на горизонт, на холмы вдали, покрытые редким и лысым лесом. Годы мучений и заточений остались где-то в заоблачной дымке, призрачные и нереальные.

Начиналась новая жизнь, новая её глава и это был её первый день, день нового Рождения, нового левиного шанса.

Было ли это взаправду или лишь пригрезилось, приснилось? Была ли эта тюремная маленькая больничка при ИЗ 45/1 на Арсенальной набережной, где он ждал развязки, когда кровь выходила из внутренностей, а его не могли по условиям содержания оперировать ни в какой из больниц? Когда, сидя в течении положенного условиями содержания часа на «прогулке» в крохотном дворике, он наблюдал, как мимо проплывали носилки, а иногда и по двое в день, накрытые белыми простынями — «жмурики», покойники-заключённые, таким образом освобождавшимися и от заключения и от своей поломанной, неудавшейся жизни.

Были ли в действительности эти «камеры смертников», со стенами, испещрёнными надписями «Дали вышак», «Иду на исполнения приговора», «Дали расстрел — прости меня, мама!»— прощальные вопли души, размазанные по краске стен и штукатурке остатками карандашного грифеля или шарикого стержня? Были ли эти сочувственные слова какого-то безразличного сожаления: «Вот — он! Пришёл к нам ещё мальчишкой, а вот теперь его на расстрел привезли!» Было ли это всё?! Какой-то кошмарный короткий липкий сон, который хотелось поскорее сбросить с себя, встряхнув головой, забыть. Рукав рубашки сползает с руки, держащейся за верхнюю ручку в троллейбусе, оголяет пульс и выколотый на нём пятизначный номер — нет, не приснилось! Нет, никак не забыть! Но смотреть вперёд, не оглядываться, смотреть навстречу «Восходу», навстречу улыбки Жизни и самому улыбаться наивным доверием ей в ответ.

Жизнь широко и улыбалась Леви сквозь дождь, сквозь облака. Она раскрывала для него свои объятья. Солнце ещё не зашло и день не закончился. Такой большой, может, самый большой день в левиной неспокойной жизни. День Парижской Коммунны, 18 марта.