Мандарины

— Не говори так в присутствии сопротивленца, — сказала Люси.

На этот раз они все дружно засмеялись, и Анри улыбнулся вместе с ними. Если бы их могли слышать и видеть с ними его, то его в один голос осудили бы решительно все: Ламбер и Венсан, Воланж, а также Лашом, Поль, Анна, Дюбрей и Самазелль, и даже Люк, а вместе с ними и вся безымянная толпа тех, кто ждет от него чего-то. Но потому-то он и находился здесь, с этими людьми: именно потому, что не должен был бы тут находиться. Он виноват, виноват целиком и полностью, безоговорочно и бесповоротно: какая благодать! Надоело без конца спрашивать себя: прав я или виноват? Этим вечером он, по крайней мере, знал ответ: да, я виноват, безусловно виноват. Он навсегда поссорился с Дюбреем, СРЛ выразило ему свое неодобрение, и большинство прежних товарищей содрогаются от возмущения, думая о нем. В «Анклюм» Лашом со своими приятелями — и сколько еще других в Париже и в провинции — называли его предателем. За кулисами «Студии 46» трещали автоматы, немцы жгли французскую деревню, и в оцепеневших сердцах просыпались гнев и ужас. Всюду пылала ненависть. Это и есть его вознаграждение: ненависть, и нет никакой возможности победить ее. Оставалось только пить! Он понял Скрясина и снова наполнил свой бокал.

— Вы совершили смелый поступок, — сказала Люси.

— Какой именно?

— Разоблачили все эти ужасы.

— О! Таких героев во Франции тысячи, — ответил Анри. — Нападая сегодня на СССР, никто не рискует быть расстрелянным.

Она посмотрела на Анри с недоумением:

— Да, но вы занимали определенное положение на стороне левых; эта история должна была вас скомпрометировать.

— А вы представьте себе положение, какое я могу занять у правых!

— Правые, левые — такие понятия сильно устарели, — заметил Дюдюль. — Главное, в чем надо убедить страну, так это в том, что сотрудничество капитала и труда необходимо для ее возрождения. Вы сделали полезное дело, развеяв один из мифов, который противопоставляют их примирению.

— Не торопитесь поздравлять меня! — сказал Анри.

Вот оно самое страшное одиночество: получить одобрение этих людей. Половина двенадцатого — самое ужасное время; театр пустел, и сознание всех тех, кого в течение трех часов он держал в плену, разом срывалось с цепи и оборачивалось против него: какое побоище!

— Старина Дюбрей, должно быть, в ярости, — с довольным видом заметила Клоди.

— Скажите-ка, а с кем спит его жена? — спросила Люси. — Ведь в конце-то концов он почти старик.

— Не знаю, — ответил Анри.

— Однажды она оказала мне честь и пришла, — сказала Люси. — Ну и воображала! Ах, терпеть не могу женщин, которые одеваются как билетерши, чтобы продемонстрировать свои социальные взгляды.

Анна была воображалой; Дюдюль, повидавший мир, объяснял, что Португалия — это рай, и все они считали богатство заслугой, полагая, что заслужили свои богатства; но раз уж Анри сидел рядом с ними, ему оставалось только молчать.

— Добрый вечер, — сказала Жозетта, положив на стол усыпанную блестками сумочку; на ней было зеленое платье с глубоким декольте; Анри никак не мог понять, почему она так щедро выставляет себя напоказ мужчинам, желание которых раздражает ее; ему не нравилось, что это нежное тело было, под стать имени, общественным достоянием. Жозетта села рядом с ним в конце стола, и он спросил:

— Как прошел спектакль? Не свистели?

— О! Для тебя — это триумф, — ответила она.

В целом критика отзывалась о ней неплохо: дебют, каких много; с такой внешностью и терпением у нее были все шансы сделать достойную карьеру, но она казалась разочарованной. Вдруг лицо ее оживилось:

— Ты видел? За столиком в глубине — Фелисиа Лопес, какая она красивая!

— У нее главным образом очень красивые драгоценности, — заметила Люси.

— Она красива!

— Милая моя, — улыбаясь, сквозь зубы сказала Люси, — никогда не говори в присутствии мужчины, что другая женщина красива, ибо он может вообразить, будто ты не такая красивая; и не сомневайся, никакая другая никогда не сделает такой глупости, ответив тебе тем же.

— Жозетта может позволить себе быть откровенной, — возразил Анри, — ей нечего бояться.

— С вами — возможно, — с легким презрением заявила Люси, — но есть и другие, которым не понравится видеть напротив себя плаксу; налейте-ка ей выпить: красивая женщина должна быть веселой.

— Я не хочу пить, — сказала Жозетта; голос ее дрогнул: — У меня прыщик в углу рта, наверняка из-за печени: я возьму стакан виши.

— Что за поколение! — пожав плечами, сказала Люси.

— Самое хорошее, когда пьешь, — заметил Анри, — это то, что в конце концов пьянеешь.

— Ты не пьян? — с тревогой спросила Жозетта.

— О! Напиться шампанским — гигантский труд.

Он протянул руку к бутылке, Жозетта остановила ее.

— Тем лучше. Потому что мне надо кое-что сказать тебе. — Она заколебалась. — Но сначала обещай мне не сердиться.

Он засмеялся:

— Не могу же я обещать, не зная. Она нетерпеливо взглянула на него:

— Значит, ты меня больше не любишь.

— Ладно, рассказывай.

— Так вот, недавно я дала интервью для «Эв модерн».

— Что ты там еще наговорила?