Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

В одной строфе храмы-амфоры несут в себе вино. В другой они наполнены Святым Духом (кажется, что Благовещенский собор вот-вот заворкует, как голубь). В последней строфе они наполнены огнем. Все три элемента ассоциируются с евхаристией[395]. Однако в этих же элементах могут отражаться дионисийские корни христианства, отмеченные Ивановым, для которого огонь столь же связан с Дионисом, как и вино[396]. И Дионис, как и Христос, приносит духовную весть о бессмертии души[397]. Более того, «скрытое горение» в соборах обнаруживает настораживающее родство со смутой, что царит снаружи, отдаленно напоминая «русских раскольников, сожигавших себя в гробах» (II, 314), т. е. христианскую и русскую сторону «безумствующего эллина» Скрябина. Подобная очистительная опасность присутствует в самом ритуале евхаристии. «Пламенный язык новой Пятидесятницы [сошествия Святого Духа. — С. Г.], который бы сжег <…> ветхого человека» из скрябинской «Мистерии», может вместо этого поглотить неподготовленных[398]. Христианское откровение сохраняется в церквях-сосудах, но грозит вырваться наружу, обжигая мир. Спустя несколько лет в этой заключительной строфе можно будет увидеть намек на грядущую революцию, постигнутую как глубоко русское, духовное возмездие[399]

.

И «Вот дароносица, как солнце золотое…», и «О, этот воздух, смутой пьяный…» были среди тех четырех стихотворений, которые Мандельштам обозначил словом «ерунда» и вычеркнул в экземпляре «Tristia», переданном на хранение в московский Государственный литературный музей. К 1923 г. он уже мог отвергнуть или по крайней мере счесть слишком прямолинейной восторженную евхаристическую образность первого из этих стихотворений, в то время как второе было слишком забывающим, слишком легко поддающимся интерпретации в духе Иванова, отождествлявшего христианство с дионисийством. И все же нельзя отрицать, что в стихотворении «О, этот воздух…» глубоким образом предвосхищается «Исакий под фатой молочной белизны…». В самом деле, в последнем стихотворении, написанном пятью годами позже, русское вино наконец дополнено хлебом — свершается анамнезис (припоминание). Сам собор — в символическом плане — служит дискосом, на котором несут евхаристический хлеб. Дискос в литургии символизирует место погребения Христа, и Мандельштам в другом месте называет Исаакиевский собор «великолепным саркофагом» (II, 313) и даже таким саркофагом, который является частью «цельного, как дарохранительница, архитектурного слитка» (III, 131–132). Более того, во время православной службы дискос покрывается вуалью (покровом-воздýхом), как и собор в стихотворении. Голубятня же, разумеется, отсылает нас к присутствию Святого Духа[400].

Исакий под фатой молочной белизныСтоит седою голубятней,И посох бередит седыя тишиныИ чин воздушный сердцу внятный.

Столетних панихид блуждающий призрáкШирокий вынос плащаницыИ в ветхом неводе генисаретский мракВеликопостныя седмицы[401].

Описанная в стихотворении служба соединяет в себе черты службы на Страстную пятницу и панихиды по Пушкину, которую заказал Мандельштам в феврале 1921 г.[402] Эта запоздалая панихида могла быть задумана для того только, чтобы спустя без малого сто лет бездействия вернуть ночное солнце в его дневную ипостась. В «Пушкине и Скрябине» Мандельштам писал: «Пушкина хоронили ночью. <…> Мраморный Исаакий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб <…>» (II, 313). Более того, если говорить о мифопоэтическом сюжете этого тома, реальная панихида Мандельштама по Пушкину, преображенная в ее поэтическом воплощении в стихотворении «Исакий под фатой…», перевоплощает на уровне воскресшей памяти о христианстве теургическое «унятие» черного солнца архаичным хором, с чего и началась книга.

После вступления поэт мысленно обращается к собору Святого Петра в Риме и собору Святой Софии в Константинополе:

Соборы вечные Софии и Петра,Амбары воздуха и света,Зернохранилища вселенского добраИ риги Нового Завета.Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,Сюда влачится по ступеням

Широкопасмурным несчастья волчий след,Ему ж вовеки не изменим.Зане свободен раб, преодолевший страх,И сохранилось свыше мерыВ прохладных житницах, в глубоких закромахЗерно глубокой, полной веры.