Мандолина капитана Корелли

Капитан наслаждался небывалой прежде роскошью: его баловала хлопотливая Пелагия, а та выражала свое облегчение градом поцелуев, нежных слов и обещаний, с легкостью превосходившим дождь из песка. Гюнтер Вебер приносил свой заводной патефон и, сидя у его постели, разучивал с ним слова «Mein blondes Baby»[138] и «Leben ohne Liebe»,[139] а Карло приходил и уходил, докладывая о неуклонном и огорчительном размывании воронки морем. Заскакивала Лемони, ставшая с тех пор не имеющим себе равных экспертом в поисках кусков ржавого железа, и заставляла его выбираться из постели, чтобы пойти и опознать старый лемех, носовую часть разорвавшегося зенитного снаряда и сплющенную консервную банку. Когда же выяснялось, что ничего из этого взорвать нельзя, ее огорчение превосходило зрелое понимание в той мере, которая может быть точно охарактеризована как безграничная.

Но к вечеру того великолепного события, когда взбешенный доктор уже выскочил из кухни, намереваясь отыскать Пелагию и высказать ей всё, что он думает, во дворе объявилась не только его дочь, но и целая толпа невообразимо грязных, изнуренных и оборванных людей. Неузнаваемый человек, большой, как Карло, который позже и оказался Карло, нес на руках чье-то бредящее тело, впоследствии оказавшееся капитаном Корелли. Молодая женщина, похожая на сумасшедшую и опустившуюся проститутку из самого чудовищно убогого квартала Каира, оказалась Пелагией. Крохотное существо – то ли мальчик, то ли девочка, недавно умершее и выкопанное из могилы, – оказалось Лемони. Всю ночь доктор промывал порезы и получил ощутимую прибыль в виде баклажанов, для которых как раз наступал сезон. Но в тот момент, стоя перед лицом жалкой толпы не ориентирующихся в пространстве солдат и греков нищенского вида, он был способен думать только об одном: о поразительно отталкивающем зрелище, которое он только что неожиданно для себя наблюдал в кухне.

– Кто, – риторически прогремел он, – имел наглость наполнить мой дом улитками?!

Это было правдой. Улитки были повсюду. На окнах, под краями столов, вертикально прилепленные к стенам и миске Кискисы, в кувшине для воды, они бездумно приклеились к половикам, решительно проследовали в корзину для овощей и с донкихотской увлеченностью прицепились к черенку докторской трубки и к стеклам очков, которые он простодушно оставил на подоконнике.

Пелагия, в ужасе от собственной вины, прикрыла рот рукой, а Лемони, разглядывая серебристые следы восхитительно беспорядочного распространения тварей, блестящие, изгибающиеся и перекрещивающиеся, от радости хлопнула в ладоши.

– Porca puttana! – сказала она, и человек, который, наверное, был ее отцом, резко оборвал ее оплеухой.

44. Кража

Посреди ночи Коколиса разбудили звуки птичьего бедствия. Первым делом он решил, что куница, которую держал доктор, забралась к его курам; он всегда говорил, что это антиобщественно – содержать такого отъявленного похитителя птиц в качестве комнатного животного, – и уже дважды ловил ее за кражей яиц. Выругавшись, он вскочил с постели; он собирался садануть хорошенько эту маленькую разбойницу дубинкой по башке и положить конец проблеме, нравится это доктору Яннису или нет.

Он натянул башмаки и дотянулся до дубинки, которую с начала войны хранил под притолокой. Это был тяжелый суковатый терновый дрын, в тонком конце которого он просверлил дырку для кожаной ременной петли. Он просунул запястье в ремешок и рванул дверь, прочертив ею дугу по плитам. Уже лет десять он собирался перенавесить дверь. К счастью, звук потонул в бешеном кудахтанье и хриплом ope кур, и Коколис шагнул в ночь.

Было очень темно – тяжелая туча вклинилась между Землей и Луной, – и стоял ужасный шум, потому что сверчки подхватили от цыплят заразу возбуждения и пилили с удвоенным «форте». Коколис прищурился в темноту и отчетливо услышал голос, бормочущий проклятия. Ошеломленный, он вгляделся еще пристальнее. Двое низеньких итальянских солдат суетились у загона и отчаянно пытались схватить кур.

В ярости он действовал не раздумывая. Несмотря на винтовки за спинами мародеров, Коколис испустил страшный боевой клич и ринулся в бой.

Эти два солдата прошли албанскую кампанию и храбро проявили себя, но противостоять в темноте какому-то свирепому, голому дьяволу, что осыпал их градом ударов по головам и спинам, пинал по ногам и издавал пронзительные неземные крики, они не могли. «Puttana!» – кричали они, закрывая головы руками, но под новыми сокрушительными ударами только хрустели их локти и костяшки пальцев. Они пали на колени и, протянув с жалобными криками руки, умоляли его остановиться.

Коколис ни слова не знал по-итальянски, но распознать поверженного врага умел. Бросив дубинку, он схватил обоих воров за шкирку и вздернул на ноги. На каждом шагу пиная в зад, исключая всякое сопротивление, он потащил их к дому доктора, время от времени сталкивая лбами, как сбрендивший школьный учитель.

Перед домом доктора, все еще встряхивая и пиная их, он принялся вопить:

– Доктор! Доктор!