Мандолина капитана Корелли

– Давайте не будем портить последний день вместе. Человек совершает ошибки, попадает в ситуации, ведет себя как овца, но потом учится на своем опыте и становится львом.

– Я не хочу, чтобы ты воевал, – настаивала Пелагия, не сводя с Корелли непреклонного взгляда. – Ты музыкант. В древние времена, когда между племенами возникали кровопролития, бардов избавляли от этого.

Капитан решил пойти на компромисс:

– Может быть, необходимости и не возникнет, а может, меня и не возьмут. Уверен, что меня не признают годным.

– Займись чем-нибудь полезным, – сказала Пелагия. – Поступи в пожарную команду, или еще что-нибудь.

– Когда попаду домой, – произнес Корелли после неловкой паузы, – заведу на подоконнике горшок с базиликом, чтобы напоминал мне о Греции. Может, он удачу принесет.

Он походил по кухне, запоминая всё, что в ней было – не только знакомые предметы, но и ее историю чувств. В этом месте еще звучало эхо надежд, доверенных и разделенных тайн, шуток, прошлой вражды и негодования, здесь спасли не одну жизнь. Здесь по-прежнему ощущался, перемешиваясь с запахом трав и мыла, аромат музыки и объятий. Корелли стоял, поглаживая продолговатую плоскую спинку Кискисы, разлегшейся на свободной от продуктов полке, и чувствовал, как его затопляет невыразимая печаль, которая боролась с сухостью во рту и трепыханием желудка при мысли, что он вот-вот должен отправиться искать спасения в море. Доктор посмотрел, как он стоит, одинокий, словно дожидается казни, потом взглянул на Пелагию – та сидела, уронив руки на колени и склонив голову.

– Я оставлю вас, детки, вдвоем, – сказал он. – Там девочка умирает от туберкулеза, и мне нужно навестить ее. Туберкулез позвоночника, сделать ничего нельзя, но все равно…

Он вышел из дому, а двое влюбленных сидели друг против друга, не находя слов, гладя друг другу руки. Наконец по ее щекам одна за другой покатились слезы, и Корелли встал около нее на колени, обнял и положил голову ей на грудь. Его снова поразило, насколько она похудела, и он крепко зажмурил глаза, представляя другую жизнь.

– Я так боюсь, – проговорила она. – Мне кажется, что ты не вернешься, что война будет продолжаться вечно, не будет ни безопасности, ни надежды и я останусь ни с чем.

– У нас так много воспоминаний, – ответил Корелли, – и порадуют они или опечалят – зависит от нас. Я не забуду тебя и вернусь.

– Обещаешь?

– Обещаю. Я дал тебе свое кольцо и оставляю с тобой Антонию.

– Мы так и не прочитали записи Карло.

– Слишком больно. Мы прочитаем их, когда я вернусь, когда это будет не так… свежо.

Она молча гладила его волосы и наконец сказала:

– Антонио, я бы хотела, чтобы мы… лежали вместе. Как мужчина и женщина.

– Всему свое время, корициму.

– Может не быть времени.

– Будет. Придет время. Даю тебе слово.

– Кискиса будет скучать по тебе. И Лемони.

– Лемони наверняка думает, что я погиб.

– Когда ты уедешь, я скажу ей, что «Барба Крелли» жив. Она будет очень счастлива.

– Попроси Велисария иногда подбрасывать ее в воздух за меня.

И так продолжалась их беседа, возвращаясь по кругу за новыми подтверждениями, пока с наступлением комендантского часа не вернулся доктор – как всегда, страдая, когда приходилось беспомощно наблюдать, как ребенок ощупью делает свои последние слепые шаги по тропинке к смерти. Он шел домой, и в голове у него были те же мысли, что подобные случаи вызывали всегда: «Стоит ли тут удивляться, что я потерял веру? Чем ты там занят наверху, ты, праздный Бог? Думаешь, меня так легко надуть парочкой чудес на празднике святого? По-твоему, я дурак? У меня что, глаз нет?» Он гонял в кармане золотые соверены, которыми ему заплатил отец ребенка. Британцы столько нараздавали их, снабжая деньгами боевиков, что они потеряли цену. «Даже золото, – думал, – ценится дешевле хлеба».

Тем вечером они разделили единственную костлявую ногу старого петуха, зарезанного Коколисом, чтобы того не присвоили мародеры, которую Пелагия сохранила для добавки в суп, где уже варились косточки ежика. Если варить их достаточно долго, они становились такими мягкими, что можно было жевать. Потом она приготовила жидкий горький чай из ягод шиповника, собранных осенью, радуясь, что можно чем-то заняться и отвлечься от страхов. Они в ожидании сидели втроем в полумраке, а время шло – и слишком медленно, и слишком быстро.

В одиннадцать лейтенант Кролик Уоррен поскребся в окно, и доктор впустил его. Тот вошел, решительный и собранный, и Пелагию поразило, что он совершенно не похож на обычного тихоню. За поясом у него был большой и явно хорошо заточенный нож. Она слышала, что британские специальные войска имеют положительно балканскую склонность тихо перерезать глотки, и вздрогнула. Трудно представить, что Кроликос способен на подобное, и огорчала мысль, что он, возможно, совершал это довольно часто.