Маневры памяти (сборник)

Хотелось бы с Вами повидаться перед операцией, но это, по ряду причин, вряд ли возможно. У меня большие риски (из-за венозной недостаточности). В молитвах прошу Бога, чтобы я остался дееспособен, и надеюсь на это».

Лотерея, но все же не смерть от дизентерии и не перерезанное бритвой горло. И он полез под проволоку, попал в штрафбат, а затем сжег огнеметом, рискуя всякий раз превратиться в факел, четыре ДОТа. Из сорока огнеметчиков уцелел он один. За это его освободили из штрафбата и даже дали медаль «За боевые заслуги». Потом, подо Ржевом, напоролся на немецкую противопехотную мину – тяжелая контузия, вынесло половину зубов.

После лечения была летная школа – но не выдержал центрифуги.

А потом все же, как хотел, попал на флот матросом. Служил на Севере. Встречал караваны PQ, Мурманск, Полярный, Ваенга. В 1945–46-м был в Германии, его использовали как переводчика. В училище поступил уже после войны.

XXI

Я бывал у Бревернов не всякий раз, как приезжал в Москву, но все же так, что мы были обоюдно в курсе жизненных обстоятельств – они моих и дядиных, пока он был жив, я – их передряг. А без передряг не обходилось – Владимир Эдуардович хоть и носил теперь пиджачную пару, оставался, как мне кажется, до конца жизни только офицером. И на стене в его комнате висела старая рапира. Не спортивная с шариком вместо острия, а настоящая. Сказать, что к постоянной жизни в Москве Бреверны после Севастополя не приноровились – тоже нельзя. В Москве все разнообразней, доступней и легче, чем не в Москве. Но… Но чего-то им – и ему, и Норе – стало явно не хватать. При этом – главного. Возможно, будущего.

Однажды, заехав к ним, это было, наверно, уже в начале 1980-х, я не увидел рапиры на том месте, где уже привык ее видеть, и спросил о ней.

Нора загадочно усмехнулась.

– Видишь, – сказала она, повернувшись к мужу, – я ж тебе говорила, что все помнят. Ну, расскажи Мише… И об этой чарующей детали…

И я услышал о том, как к ним в квартиру проник ночной вор, считая, видимо, что в квартире никого нет, и как Владимир Эдуардович, которого стала мучить бессонница, услыхав шорохи в дверном замке, снял со стены рапиру и ждал гостя, не зажигая света, и включил свет лишь тогда, когда пришелец уже был в прихожей, и как вор уползал затем из квартиры на коленях и мой бывший командир роты ткнул его рапирой на прощание в зад. «Чарующей» же деталью, о которой сказала Нора, была, оказывается, операция промежуточная – поставив гостя в «коленно-локтевое положение», Владимир Эдуардович вдруг приказал тому вывернуть все карманы. И на пол посыпались какие-то ключи, отмычки, документ какой-то…

– Понимаешь, – отчужденно и глухо, словно не о себе, сказал мой командир роты, – бессонница. Голова никакая. Понимал только, что нужен завершающий штрих.

– Я, конечно, проснулась, – совсем не смеясь, сказала Нора, – но уже тогда, когда Владимир закрывал дверь за этим парнем. И когда он мне все рассказал, вдруг смотрит на меня как-то озадаченно и говорит – а если этот тип около нашего дома сейчас упадет? Придут-то к кому? И мы сразу собрали все, что тот на пол из карманов выложил, и Володя выбросил это в форточку. У нас зимой под окном сугроб. А утром и рапиру куда-то унес.

Мне показалось, да что там показалось, ясно было, что Нора чего-то от меня ждет. Ждет какой-то реакции на услышанное, возможно, шутки, и, конечно, чтобы поддержал… А мне вдруг чуть не до того, что перехватило горло, стало обидно за своего командира роты. За то, что жизнь опять и опять, возможно, готовила ему, такому нестандартному – свою примитивную ловушку в каком-то очередном из своих, видимо, бесчисленных вариантов унижения. А что хорошее тут могло его поджидать? Это его, с его биографией?

Но я тут даже не про это. Не про рапиру с ее в данном случае особым применением, а все о том же – о том, что раз за разом эти прыгучие тени судьбы, готовые стать роковыми, не унимаясь, продолжают и продолжают скакать вблизи моего бывшего и давно уже немолодого командира роты. Их будто тянет к нему, тянет вцепиться именно в него, в его жизнь, теперь уже внешне такую спокойную и гражданскую. Но почему? Почему именно на него идет такая облава этих спецслучайностей? Возникали бы они, скажем, в транспорте или в магазине, так можно бы было предположить какой-то объяснительный повод – допустим, дерзкие бреверновские глаза, особые какие-нибудь феромоны его индивидуальной биологии? Но почему именно к нему лезет ночью квартирный вор? Будто приглашает участвовать в какой-то заранее заданной игре – цель которой… Так, может, она и достигнута? Но кем?

«Угораздило же меня…» – писал Пушкин.