Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Ельцин молча сидел с померкшим взором. И ему вдруг вспомнились две поучительные истории. Одна – это когда он ехал во чреве паровоза и наблюдал, как его сверстник бросает в топку уголек.

– Тяжело? – спросил он его в ту пору.

Тот прижал к нему свое раскаленное лицо и ответил:

– Этот жар сжигает все, в том числе и усталость.

Сейчас он чувствовал, что пепелящая решимость обратила в прах все сомнения.

Второе воспоминание было связано с горами. Когда ему однажды захотелось испытать себя на высоте.

Помнится, крутизна отнимала волю, подмывала душу, и казалось, что через минуту ты, отдрожав коленками, полетишь вниз, к той обманчивости, которой представляет себя земля.

Но эта минута проходила, а он все еще карабкался по этой почти отвесной стене, срывал ногти, срывал голос, потому как орал на себя: «Стоять! Так твою мать!» И – стоял. Вернее, шел. И камни выпархивали у него из-под ног. И не было никакой страховки, как и гарантии, что следующий взрыд окажется последним.

– Ну что, понимаешь, присмирели? – спросил своих соратников Ельцин, когда ветром неприязни к присутствующим смыло его видение. – На попятную пойти решили?

Ему никто не ответил.

Он еще продолжал быть учителем жизни, знатоком потемков чужой души.

И был один человек, который не спал ночи и не торопил предшествующие дни. Но он никем не воспринимался всерьез. Потому как больше других понимал, что такое крах.

И этим человеком являлся, конечно же, помощник Ельцина Сергей Александрович Филатов.

Когда Ельцин поставил свою витиеватость под Указом тысяча четыреста, он кинулся к Коржакову.

В нем клокотало все, что было человеческим порывом. Он видел, как не где-то в Предкавказье, а здесь, над Москвой, поднимается в небо черный демон, а под его черным крылом чахнет река, в лодке которой свора неумеющих грести к берегу людей. Но все они пробуют. Но гребок не получается полновесным, точнее – полновесельным, вкусным. А так – чирк по воде, в лучшем случае – швырок. А по берегу ходят менялы с канючными голосамии шляются не избежавшие уценки девки. И все же он к себе тянет, этот берег. Потому как он единственный в видках у потерявших раж лодочников.

– Саша, сделай хоть что-нибудь! – взмолился Филатов.

Коржаков посмотрел на слезы этого седого человека, явно не игрока в жизни, и сказал:

– Нафталинчиком бы тебя поперчить и – в Охотный ряд. «Спеши, народ, пока шиворот-наоборот!»

Филатов не обиделся. Потому как своей интеллигентностью был отдален от той дури, которая захватила всех, кто вкусил приторного яда власти.

Глава шестая

1

Он был восхительно глуп, с бездумно глупой черепной коробкой, в которой, однако, витали безумные мысли. И он гордился ими и страшно сокрушался, когда вдруг их не обнаруживал.

Ему хотелось есть, спать, спать и есть, и так до бесконечности.

А воровал он в промежутках между сном и едой, едой и сном. Домушничал. Причем никогда не пользовался фомками и прочими хитрыми отмычками, способными в тихости и спокойствии проникнуть в квартиру.

Он высаживал дверь своей тяжелой ногой. Неторопливо заходил и деловито греб все, что попадало под руку.

Однажды по ошибке он даже прихватил щенка, неведомо как попавшего в полу полушубка.

Воруя, он был спокоен. Мандраж приходил после, когда надо было раскошелиться в пользу общака и отдать свое как чужое. За скаредность корили Гриля, даже обзывали «сукой». И он, почесывая свою небритость, соглашался с тем, что ему говорили, но при первой же возможности поступал так же, как всегда.

И вдруг в башку Гриля змеей вползла приблудная мысль. Совершенно чуждая и чужая, но симпатичная своей новью и неожиданной доступностью вызвать ее на повтор в любое время.

Короче, Гриль обнаружил, что влюбился. Натурально и без подделки. Стал мучиться бессонницей, вздыхать по ночам и даже сочинять стихи.

Как-то он неожиданно написал:

Ты любимая моя,Потому люблю тебя.

А встретил он предмет своих вожделений в квартире, которую пытался обокрасть.

Только Гриль ломовым ударом порушил очередную дверь, как в ее проеме возникла бабенка с лицом, кажется, состоящим из одних дефисок и тире.

Нет, это были не морщины, а складки. Одни отделяли нос от губ, другие делили пополам щеки, третьи узорили лоб и кажется, пересекали собой шею.

И была в ее лице какая-то неуловимость, что ли. Недостижимо жеманный манер.

В таких случаях, то есть, когда наступал шухер, Гриль чинно удалялся под лай хозяев и, как правило, этим спокойствием и торил себе дорогу, чтобы исчезнуть без следа.

На этот раз сгинуть ему не дала хозяйка.

– Какой вы молодец! – вскричала она. – А я тут сколько билась-колотилась.

Она показала ему колесико с ключами, и он понял: у нее попросту заклинило замок, потому она, видимо, бегала в домоуправление, чтобы вызвать слесаря.

От бабенки пахло укропом.

– Проходите сюда, – пригласила она и первая зашла на кухню.

Там что-то варилось и клекотало.

Он присел на краешек табуретки, решительно не зная, что делать.

Вернее, ему ведомо было, что надо немедленно смыться хотя бы по той причине, что вот-вот придет настоящий слесарь и тогда…