Мания

Я не утверждаю, будто все участники тех событий были людьми скверными или не заслуживающими дарованной им жизни, однако тогда я был сильно возмущен тем, что они отвернулись от своего соседа и обвинили его явно без малейших сожалений. Я пообещал себе: если я когда-нибудь выберусь оттуда, то никогда не вернусь, никогда не пошлю весточку тем, кто был всей моей родней. И это обещание — с одним достопримечательным исключением — я сдержал.

Суд состоялся на деревенской площади, открытый для всех желающих. Инквизитор устроился на своем обычном месте под липой, а жители деревни собрались вокруг по самому краю площади. Обвиняемого привязали к столбу на некотором расстоянии от главных обвинителей. Публичное судебное разбирательство было редкостью и привлекло много людей из соседних общин, как и задумывалось. Люди верили, что пришли поразвлечься, но теперь-то я понимаю, что их присутствие требовалось для выполнения политической задачи Инквизитора. И конечно, существовала необходимость в публичности моего собственного предательства.

Не буду докучать вам деталями. Вы, милорды, прекрасно знаете, как ставятся эти действа. Обвинения были зачитаны громко, на латыни, по большей части, чтобы сильнее поразить зрителей тяжестью преступлений, однако обвинения в детоубийстве и колдовстве были предъявлены на родном языке. Толпа задыхалась от ужаса, а женщина, чье горе и привело к первым обвинениям, громко рыдала. Затем вызвали свидетелей, чтобы они повторили свои показания: рассказали о странностях мавра, о его подозрительных привычках, чудачествах, неестественном влиянии на местных детей, о его обособленности. Это последнее обвинение — самое бесчестное, поскольку мавр, несмотря на свое положение, всегда был услужлив, а если и существовала его обособленность от остальной общины, то виноват в этом был кто угодно, но только не мавр.

Я удивился тому, что так много людей, включая и моих родителей, вызвали для дачи показаний, ибо, хотя все возмущались и горевали, повторение большого количества мелких подозрений, мало отличающихся по сути и смыслу, вряд ли было уместно в данном деле. Более того, насколько я теперь знаю, ваша организация не приветствует публичное обвинение, а предпочитает анонимное разоблачение, сопровождаемое публичным покаянием. Так всегда действуют те, кто проповедует свет, но живет во тьме. Однако Инквизитор не искал точности или уместности и не требовал покаяния. Для его целей количество было важнее уместности, а самым важным была публичность свидетельств, чтобы каждый знал о соучастии своего соседа. Вызвали даже детей, которые на моих глазах разговаривали с Инквизитором всего несколько дней назад. Они должны были повторить, как мавр «посвящал их в тайны», как он вводил их в заблуждение, как заставлял их видеть то, чего не было на самом деле… но самое лучшее приберегли для меня.

Когда назвали мое имя, я подумал, что секретарь, монастырский служка, которого Инквизитор прихватил для этого судилища, совершил ошибку. Я прежде никогда не давал никаких показаний, ничего не понимал в выдвинутых обвинениях, кроме того, что они фальшивы, и не числился среди тех, кто поспешил к властям с обвинениями, подозрениями или обидами, надуманными или реальными. Однако секретарь повторил мое имя, а родители вытолкнули меня вперед.

Выступив в центр площади и приблизившись к липе, я взглянул на мавра. Привязанный к столбу, как зверь, он мало чем мог подбодрить меня, разве что улыбнуться и кивком указать мне делать, как приказывают. И кажется, он что-то прошептал. Его губы как будто чуть-чуть шевельнулись, слишком слабо, чтобы разобрать артикуляцию, но мне показалось, что он прошептал «шип-шип».

— Ты был особым другом обвиняемого? — спросил Инквизитор после предварительных замечаний.

— Я его друг, — сказал я, и зрители снова вскрикнули, на этот раз от потрясения другого рода.

Суть дела таилась в тех двух предложениях, поскольку требовалось свидетельство «особого друга» мавра, и объявлением о продолжении дружбы я начал свой исход, хотя были и другие причины моего удаления из деревни, более практические, чем моя личная безопасность. В любом случае я рад, что мое предательство, когда до него дошло, было невольным, что я не отрекся от своего друга, даже если впоследствии обвинил его.

— Ты слышал, что об этом человеке говорили другие дети деревни. Как он зачаровывал их и обманывал их зрение, как посвящал их в тайны. Ты можешь что-то добавить к их словам?

Я ничего не сказал, не знал, что говорить, ибо слова, произнесенные другими детьми, не были ложью, но их истолковали ложно. Все, о чем они рассказывали, случалось, но это было забавой, в этом не было ничего дурного. И все же, если бы я подтвердил их слова, я добавил бы свой голос к голосам обвинителей. Поэтому я промолчал.

— Ты не отрицаешь того, что все ими рассказанное случилось? — настаивал Инквизитор.