Манхэттенский ноктюрн

Малыш. Малыш, которому едва исполнилось полтора года, спит в больничной кроватке. На его губках раздуваются и опадают пузыри. Он спит и видит сны, а снится ему то, что снится всем детям на свете: мама, молоко, печенье, сестра, зверушки, красное, желтое, зеленое. Он не понимает, что пуля прошла через крошечные бицепсы его левой руки, он знает только, что в комнате был плохой дядя, что Джозефина закричала, было много шума и грохота, и что-то горячее ударило его по руке, и он заплакал. Салли плакала, Джозефина кричала. Он был еще не способен понять, что пуля, которая должна была расплющиться при соприкосновении с плотью, прошла сквозь его руку, словно она была бестелесной. Он был еще слишком мал, чтобы воспроизвести теплое влажное чмоканье, сопровождавшее обрушившийся на него ужас. Та же самая пуля, о которой он ничего не знает, пронзив его руку насквозь, подобно страшной железной пчеле впилась в колено пятидесятидвухлетней негритянки, которое он крепко обхватил, напуганный происходящим.

Я стоял у края детской кроватки Томми, оглушенный страхом, яростью и острым сознанием вины. Мне хотелось плакать. Вошла Лайза.

– Я сама обследовала рану, – сказала она глухим голосом.

– Насколько это серьезно?

– В двух словах? Рубцовая ткань в мышце, но не на всю ее глубину. – Она тихонько погладила Томми по спине. – Ему потребуется реабилитация, особенно растяжение, чтобы ткань сохранила гибкость. Рука не станет слабой, но у него в этой мышце уже никогда не будет такого полного сокращения, какое могло бы быть.

– Рубец?

Она пристально посмотрела на Томми и сощурилась:

– Ему еще расти и расти, так что это не будет его сильно обезображивать. Может быть, останется ямочка. Очень небольшой келоид, – он еще слишком мал.

– А Джозефина?

Лайза вздохнула:

– Пуля попала в левую коленную чашечку. Это непоправимо. Ей потребуется несколько операций и реабилитация. Это займет год, не меньше.

Лайза пошла взглянуть на Салли, которая спала на диване в кабинете. К этому времени я уже знал, что их доставили на автомобиле «скорой помощи» всех вместе – Джозефину, Томми и Салли; Джозефина, от боли впавшая в истерическое неистовство, настаивала на том, чтобы ее не разлучали с детьми. Лайза сумела приехать с работы самое большее через час после выстрелов и обнаружила, – как она сообщила мне, едва только я появился в больнице, – что дети были странно спокойными. Увидев ее, они разразились рыданиями от пережитого ужаса и вцепились в нее, особенно Салли, которая хоть и не была ранена, но испытала ужасное потрясение, увидев истекавших кровью Томми и Джозефину.

– Я сделала все возможное для Джозефины, – сказала Лайза.

– Заплатила за все?

– Да.

– И за отдельную палату?

– Я устроила для нее лучшую палату в больнице и докторов.

– Можно мне к ней?

– Ей недавно сделали успокаивающий укол, но я думаю, что можно. – Голос моей жены звучал холодно и отчужденно. Она казалась бесконечно далекой от меня.

– Успокаивающий укол?

– Она перенесла травму, и к тому же применение успокоительных препаратов – это один из способов снятия боли. Страх и тревога усиливают боль.

– А пистолет-то был чей?

– Того бандита.

– А Джозефина стреляла из своего пистолета?

– В полиции думают, что да. Речь у нее была абсолютно бессвязная, ничего нельзя было понять. Теперь ей будет лучше.

Лайза вздохнула:

– Мне не удалось с ней толком поговорить. Они трудились над ее коленом.

– Она все-таки сохранила пистолет.

– Да, – сказала Лайза. – Мне кажется, я перестала понимать, что происходит.

Мы были там одни, моя жена и я. И еще что-то такое, о чем она молчала.

– Они хотят забрать эту кроватку.

– Ту, в которой спал Томми?

– Да. – Лайза посмотрела мне прямо в глаза.

– Господи, ведь его только что ранили в руку, – вырвалось у меня.

– Рана поверхностная, не слишком серьезная. Ее продезинфицировали, наложили швы и перевязали. Ему дадут небольшую дозу антибиотика, и все будет в порядке. – Голос Лайзы звучал сухо, словно ее ничуть не трогала моя тревога о Томми.

– Я не совсем понимаю твое отношение, точнее, твой тон.

– Полагаю, тебе известно, кто это был.

– Я догадываюсь.

Она испытующе разглядывала меня. Сейчас она была только матерью своих детей, но не моей женой.

– Ведь этим дело не кончится, верно?

– Скорее всего.

– Я не могу допустить, Портер, чтобы дети стали частью этой игры.

– Ясное дело.

Томми зашевелился во сне, и она поправила ему одеяло.

– Последнее время ты вел себя так, словно у тебя крупные неприятности.

– Так и есть.

– А что прикажешь мне думать, если ты постоянно в отлучке, весь какой-то издерганный и выдумываешь небылицы, что на тебя якобы кто-то напал. Ты что, считаешь меня совсем дурой?

– Ничуть.

– Должно быть, у тебя сложилось обо мне неправильное представление.

– Вовсе нет.

– Ну тогда о себе самом.

– Пожалуй.

Она внимательно посмотрела на меня:

– Пожалуй – это ответ труса.

Я промолчал.

– Ты можешь поручиться, что этот человек больше никогда не явится снова?

– Нет.

– Ты, кажется, всерьез обозлил кого-то, Портер.

– Не совсем так.

Ее лицо казалось затвердевшим от внутренней горечи.