Манон, или Жизнь

Мы превышаем уровень островерхих елок, но не снижаем наших темпов. Мы их всех обгоняем. Мы совершаем крутой подъем, не снижая темпов до самой вершины. Шаг за шагом ускоряясь, мы выходим на маленькую площадку. Мы упираемся в психологический барьер. Бурные потоки перехлестывают через огромные валуны и впадают в тихие глубокие заводи. Над горой – синее небо в белых облаках. В небе – сильный ветер. За горой – еще одна гора, повыше, и все горы поросли одинаковыми темно-зелеными елками.

Манон шагает быстро. Мы обгоняем всех туристов, с суковатыми палками, рюкзаками, в шипованных кедах. Дорога поминутно поворачивает. Ступеньки из камня и дерева.

Нам идут навстречу.

Мы прямо-таки мчимся вверх, по корням, по теням, мимо пней и гигантских деревьев.

Я вдруг чувствую что-то новое в Манон. Беззаботное и бессердечное отчаяние. Она не смотрит на меня. Я не отстаю и не предлагаю отдохнуть. Манон идет на три шага впереди.

Мы идем в гору быстрым шагом уже час без остановки. Мы обогнали всех. Мы, как ветер, мчимся к вершине.

Подъем становится круче. Вот и площадка, на которой стоит кучка самых отважных туристов с хорошими фотоаппаратами – фотографирует виды. Внизу долина: одна деревенька, рядом другая, дороги, как нитки, ни людей не видно, ни машин.

Налетает ветер. Здесь уже совсем не жарко. Здесь дорога кончается.

Манон даже не останавливается: на своих крутых каблуках лезет в гору без дороги и машет мне:

– Дальше!

Что за страсть такая – лезть в гору? Что за неудержимая тяга вверх? Но я ни слова не говорю, и все так же следую за ней, на три шага позади. Манон задыхается. Подъем так крут, что одних каблуков уже не хватает, хотя Манон ввинчивает их в каменистую почву на пол-оборота; хватаясь за траву, за стволы деревьев, Манон лезет вверх без единой коррекции или консолидации, не переводя дух, и я карабкаюсь за ней, выше и выше, круче и круче, ветер вздувает подол ее длинного платья, и мы нависаем над долиной, над серпантинами дорог, над деревнями, городишками, фиалками, колесами, а белый Монблан воспаленно сияет над нами, наверху.

Деревья заканчиваются, и мы обнаруживаем, что дальше подъема нет.

Мы находимся на вершине одного из скалистых отрогов. Язык ледника теперь под нами, белый и мятый, как постель. С трех сторон – уступы, провалы и бездны.

Макушку Монблана заволакивает облаком.

– О черт, – выдыхает Манон и опускается на землю в полном изнеможении. – На полдороге…

Манон и Монблан. Монблан и Манон.

* * *

Когда мы, не чуя под собой ног, спускаемся в долину, солнце уже садится за горы. В соседней деревушке мы находим почти пустую гостиницу и выпиваем на двоих бутылку красного вина. Так как мы полумертвы от усталости, то и пьянеем стремительно. Решаем выкупаться в ванне и опрометчиво затыкаем ее старой медной пробкой. Теперь мыльной воде некуда бежать, потому что пробке хорошо внутри дырки, там, в трубе, образовался вакуум, и ее не выковырять.

– Придется выливать мыльную воду ведром, – констатирует Манон, изнемогая от хохота.

Мы берем ведро, еще какую-то плошку и принимаемся, как дураки, вычерпывать воду из ванны. От смеха руки наши слабеют, половина воды расплескивается по полу, и нам становится еще смешнее.

Мы гогочем как полоумные.

Потом мы опрокидываемся на широкую, старую, скрипучую кровать.

Но вдруг Манон садится. Глаза ее расширяются от испуга: в самой середине зеркала сидит огромный паук-крестовик.

Манон хватает флакон с лимонно-желтыми духами и сильно брызгает ими на паука. Потеки-потоки духов заливают зеркало. Паук растворяется в зазеркалье – похоже, его и не было вовсе.

* * *

Утром просыпаемся поздно. Сквозь ставни уже просачивается солнце, но, пока я не выглядываю наружу, непонятно, насколько жарким оно может быть. Выглядываю и вижу: очень жарко, уже сейчас градусов тридцать, и воздух спертый, ветра нет. Улица будто вымерла, плети цветов неподвижно свисают с витых чугунных решеток.

Манон, как всегда, уже давно не спит: лежит в постели и приторным голосом желает мне доброго утра.

В ванне на дне стоит жиденький мыльный растворчик в хлопьях пены. Из окошечка под потолком льется свет.

Возвращаюсь: Манон уже одета. Стоит, задумчиво смотрит. О вчерашнем не говорим. И у Манон, и у меня – легкое похмелье, и солнце не очень радует. Только одно не-

сколько вселяет надежду: через каких-нибудь полчаса мы поедем дальше.

Мы гуськом проходим по темному, пыльному коридору, спускаемся по скрипучим лесенкам и оказываемся в кафешке, увешанной горнолыжными вымпелами. Здесь нас ждет сюрприз: континентальный завтрак.

– Все французы – скупердяи и адвокаты, – говорит Манон.

– Да, это тебе не шкварки, – говорю. – Теперь так и пойдет до самого Парижа.

– А йогурт какой-нибудь можно? – Манон стучит ложкой по столу, призывая официанта. – Йогурт, – объясняет она. – Yaourt.

– Яйца, – подсказываю я. – Пусть пожарит мне яичницу.

– Oeufs, – говорит Манон. – Sur le plat. S’il vous plait.

– Non, – качает головой официант. – Только ягурт.

Нам приносят йогурт. Манон пытается его съесть, но почему-то бросает это дело на полпути. Она по-прежнему странно задумчива и погружена в себя.