Мантусаил (СИ)

- Младшенький, а младшенький? - пристают к Аррунту. - Какая она, твоя Туллия - Туллия Старшая, Туллия Злая, Туллия с Проклятой улицы? Или тебе по нраву ее сестренка - Туллия Добрая, Туллия, что замужем - не за тобой?

- Да идите вы! - смущается тот, так что в винноцветном румянце, словно в уксусе, растворяется мурра его витилиго. С женщинами Аррунту везет не больше, чем мне - с игральными костями.

- Най, а Най? - налегают на меня. - Ты хорошо говоришь по-гречески? Патрициев сызмальства учат греческому... скажи нам, Най, твой учитель был из Спарты - или из Фив? А светильники он когда гасил - до урока или после?

- Вместо! - огрызаюсь я. - И род у меня - плебейский!

Все мы пробудимся на свежий день со ржавыми языками, но лишь у меня коррозной коростой оденутся шея и щеки. Тяжелая рука была у Диоскуров, объявивших моему прадеду о победе при Регилльском озере: одних его отпрысков за отчие сомнения обрекла ржав

и вместо седины, других и вовсе оставила лысыми.

- Тоже мне - плебей! - негодует Дивес. - Да я таких плебеев... которые с золота едят и золотом подтираются... у которых денег...

- Ну простите, - я демонстративно выворачиваю пояс, который после похода в дремучие топи и череды проигрышей что внешне, что внутренне пуст. - Не тебе, Дивесу, меня

богатством попрекать.

Эвокат только скалится. Всем нам сейчас не до ссор: "Приапеи" Вописка гуляют с колен на колени, песни становятся развязнее, а ставки вот-вот перестанут быть денежными. Даже Канину поэтому встречает не гробовая тишина, сдобренная сознанием вины, а приветственные во

згласы:

- Декан! Ты был на болотах, декан? Ты охотился на волков?

- На волчицу! - азартно перенимает инициативу Сагитта. - Ну вы же понима-а-ете!

Канина не реагирует. Калиги его действительно перепачканы тиной, под ногтями заянтарела густая тополиная камедь. Он не задает очевидного вопроса. Он выпрастывает из чьих-то радушных ладоней кувшин, побывавший со мной вместе у источника под белым кипарисом, и выплескивает его содержимое мне в лицо. Отдернуть головы я не успеваю.

Соратники умолкают. Молчит и декан. Я неверяще прикладываю пальцы к губам

, слизываю расплющенные капли - жестом столь характерным для человека, который ощупывает разбитый рот, что Аррунт содрогается всем своим сухощавым и чутким, словно у египетской борзой, телом. Зря. Канина меня не ударит - во всяком случае, не здесь, не при остальных. В конце концов он - наш декан. И он знает, что в этот вечер я хотел для себя абсолютной трезвости.

Для себя и ни для кого больше.