Маори по кличке "Литой" (СИ)

Моана не был святым, которые одним присутствием своим меняют людей. Человек, который зарабатывал на жизнь в клетке, в святые не очень-то годится. Он совершенно не пил алкоголя, да — но курил, причем такое зелье, что Джекки, сам предпочитавший курить тонкие сигары взатяжку, кашлял с минуту, попросив как-то у Моаны его самокрутку — просто попробовать. Моана никого и никогда не учил жизни, не давал советов, если не просили, а точнее — если не упрашивали. Об этом Джекки подумал с доброй усмешкой, так непривычно выглядевшей на его лице, чаще выглядевшим, как деревянная маска Вельзевула. Уличная шпана, которая мечтала, став постарше, влиться в ту или иную банду, в своих подростковых шалостях отчаянно копировала жизнь взрослых, а потому были на побегушках у «Стальных крыс», охотно служили как информаторами, так и дезинформаторами, узнавали и слушали на улице все, что хоть как-то могло повлиять на жизнь «Крыс», в общем, росла смена. Так вот. Когда в своих подражаниях взрослым они становились в тупик, то старшие их шли с просьбой развести по понятиям к Джекки (если хватало смелости или авторитета), а чаще — к Крышке. Теперь к этим двум прибавился еще и Моана. Джеки знал точно, что Моана, если малолетки просили его разрулить проблему, всегда говорил, что по понятиям их он не живет, но странное дело — зверенышей устраивали и те советы, которые мог дать им сам Моана, на основании своих принципов. На улице стало поменьше крови — среди малолеток. «Этот твой святой молотобоец от нас всю мелочь отобьет» — как-то зло бросил Крышка, но сделал вид, что шутит. Не шутил. Крышка давно уже мечтал свалить Джекки, Джекки это прекрасно знал, контролируя ситуацию.

Святой Моана? Ага. Ни для кого не было секретом, что Моана уже давно и регулярно ходит к одной и той же проститутке, при этом еще и платит ей, что для него, по его весу на улице, было совсем необязательно. Сказать больше — проститутка эта давала бы ему и так, даже если бы он не был другом Джекки. Джекки как-то поднял этот разговор, деланно удивившись, почему Моана не завел себе девушку поприличнее. Тот пожал могучими плечами и ответил: «Я же говорил тебе, что я уйду, как только соберу деньги. Приличная девушка? Что мне с ней делать? В море на Гаваику я пойду один. Пришлось бы бросить. Нет, так нечестно. А яйца мне никто не отрезал, так что вопрос решать как-то надо». Джекки посмеялся тогда над финальной частью ответа Моаны, но снова, в который раз задумался. К слову о проститутке — к ней больше не ходил никто, с того момента, как улица (а улица думает быстро) поняла, что Моана предпочитает ее. Не нашлось желающего ни попробовать то, что там нашел Моана, ни идиота, решившего проверить, насколько Моана ревнив, ни просто кого угодно, кто посмел бы сделать что-то, что Моана мог бы принять за неуважение.

С Крышкой Моана общего языка так и не нашли. Но, судя по всему, особо и не страдали, в общении, если доводилось, были совершенно нейтральны, слова выбирали тщательно, и все сходило пока без проблем. Но Крышка, Джекки был уверен, готовит какую-то гадость и для Моаны, когда пробьет час.

Джекки немало, для своего очень ограниченного времени, читал, особенно же любил Джека Лондона. Тот постоянно приходил ему на память, каждый раз, когда Моана шел в клетку.

Моана не был Риверой из рассказа «Мексиканец», который бился за великую идею революции в боксерском ринге, отдавая на дело восстания все, что зарабатывал там. Не был он и старым боксером Томом Кингом того же Джека Лондона, который, давно уже перейдя за возраст, который позволял бы ему боксировать, продолжал выступать — просто, чтобы прокормить жену и детей, рискуя здоровьем и жизнью. Нет.

Моана входил в клетку, чтобы убить или быть убитым. Это не было его лозунгом. Это было его сутью. Пара смертей на его счету уже было. Это не было зверством, когда люди не в силах оттащить разбушевавшегося бойца, не было и ошибкой, просто так вышло — люди оказались слабее, чем думали, и руки Моаны просто убили их. Он зарабатывал на жизнь войной и, Джекки мог бы поклясться, что, если бы Моану в клетке самого убили или покалечили, то он и это принял бы спокойно — война есть война.