Марь

Бабушки нет дома, да и не успеет никто к Стеше на помощь. Но Катя не должна видеть, как она умрет. Не должно это стать ее последним воспоминанием о старшей сестре.

— Беги! — Стеша улыбнулась. Чего стоила ей эта улыбка, она и сама не знала. Она хотела, чтобы Катя запомнила ее улыбающейся. Наверное, так будет легче им обеим.

— А щеночек? — Катя присела перед зверенышем. — Он, кажется, умер, Стеша.

— С ним все будет хорошо! Иди, милая, не теряй время!

Катя отступила еще на шаг. Она пятилась и все смотрела и смотрела на Стешу, а потом, наконец, развернулась и побежала со всех ног. Стеша вздохнула. Это был вздох облегчения, один из немногих вздохов, которые у нее еще остались. В этот момент она жалела не себя, а Катюшу, которая останется в этом мире совсем одна, и звереныша, которого так и не удалось спасти. Звереныш лежал на моховой кочке неподвижной черной кляксой. Его грудная клетка не двигалась. Стеша тоже старалась не двигаться: каждое движение, каждый вздох приближали ее конец. Если не двигаться, можно протянуть чуть дольше. Не так долго, как хотелось бы, не до старости, но еще хотя бы несколько минут. На излете жизни эти несколько минут приобрели особое значение.

— Малыш, — позвала Стеша. — Эй, маленький, ну открой глазки! Ну, пожалуйста! Ну давай, покажи, что все было не зря, что я не совсем дура!

Стеша всхлипнула. По щекам ее катились злые слезы. Она медленно погружалась в трясину, но продолжала уговаривать, звать звереныша. Надежда покинула ее, когда черная вода подкралась к самому подбородку. Стеша больше не звала и не уговаривала. Не потому, что не хотела, а потому, что не могла открыть рот.

Под воду она ушла с открытыми глазами и угасающим уже сознанием успела удивиться, что вода эта не мутная и грязная, а кристально прозрачная, как в колодце. В этой кристальной прозрачности вокруг Стеши кружились мириады воздушных пузырьков. А потом она увидела то ли рыбу, то ли змею, коснулась онемевшими пальцами ее сияющего чешуйчатого бока, почувствовала, как что-то обвивается вокруг ее ног и тянет-тянет. Не вниз тянет, не на дно, а вверх, к небу. И когда вместо воды в горло хлынул воздух, кто-то закричал у нее над головой:

— Стэфа, хватайся! Хватайся за палку!

Не открывая глаз, она схватилась за что-то гладкое и твердое. Сейчас она сама была тем зверенышем, который повиновался сильнейшему инстинкту — инстинкту выживания. Сначала она схватилась, а потом ее схватили. Грубо, за шкирку, как неразумного щенка. Схватили и потянули из трясины.