Марадентро

Он удалился, как всегда, гордой пружинистой походкой, и Айза осталась один на один с сельвой, в которой не пели птицы, не кричали обезьяны и еще не раздавались голоса старателей, которые ждали, когда им будет дано разрешение перейти через реку и вновь приняться за работу.

Она перевела взгляд на потолок, прислушалась, как шумит река и прерывисто дышат братья, вспомнила слова Себастьяна, который вверил ей судьбу семьи, и испытала глубокую тоску и непреодолимое желание плакать.

– В чем дело, дочка?

– Он вернулся.

– Индеец? – Молчание говорило само за себя, и Аурелия тут же почувствовала такую же странную тоску. – Что он тебе сказал?

– Что он может отвести меня туда, где есть алмазы.

– Проклятые алмазы! И проклят тот час, когда с нами о них заговорили. Скажи ему, пусть уходит! – умоляюще сказала она. – Попроси его, пусть оставит тебя в покое и прекратит надоедать. Видишь, к чему мы пришли. Твои братья мечтают только об алмазах, и все, кроме попыток разбогатеть, им кажется глупостью.

– Разве я имею право им это запрещать? – спросила Айза охрипшим голосом. – Мне ли обрекать их на голодное существование, если я могу изменить их судьбу?

Аурелия промолчала. Она так же, как и Себастьян, понимала, что ей не угнаться за ходом событий, и с тех пор, как они в очередной раз покинули корабль, чувствовала себя выбитой из колеи. Море – тот привычный мир, в котором остался ее муж, – отступало с каждым разом все дальше, и, словно расстояние ослабляло ее силы, на нее навалилась огромная усталость, подавляя волю. Однако она понимала, что несправедливо возлагать на дочь ответственность за будущее семьи, и сделала последнее усилие, чтобы ей помочь.

– Если мое мнение чего-то стоит, – сказала она, – я по-прежнему считаю, что нам надо вернуться. Я воспитывала детей так, чтобы их никогда не пугали трудности, и они к ним готовы. Но я не знаю, сумеют ли они разбогатеть, погнавшись за такой призрачной мечтой, как найти алмазы в сельве.

Чернореченцы считали себя избранным обществом. Река Черная служила естественной границей между Бразилией, Колумбией и Венесуэлой, и на ее берегах и особенно в столице, Сан-Карлосе, со временем скопилось великое множество проходимцев, которые шастали из одной страны в другую по собственному усмотрению. Эта разношерстная публика, бывшая не в ладах с законом, промышляла в основном контрабандой, хотя не стеснялась запустить лапу и в сбор каучука, проституцию, торговлю шкурами ягуара и каймана и конечно же добычу золота и алмазов.

Люди это были вспыльчивые, драчливые и заносчивые; с точки зрения любой законной власти совершенно неуправляемые. Однако, по-видимому зная за собой эти недостатки, они сами выработали своего рода кодекс, следуя которому соглашались подчиняться некоторым главарям, которых выбирали каждые три года во время разгульной пирушки, устраиваемой в конце сезона дождей в двадцати километрах к северу от Кукуи.

По традиции главный «босс» не мог избираться повторно, однако по причине физического исчезновения или «добровольного» отказа других претендентов последний «пленум» решил в порядке исключения оставить предводителем бесспорного вожака Ханса Бачако Ван-Яна, сына белобрысого голландского резчика и черной проститутки из Тринидада.

Никто не мог сказать, был ли Ханс Ван-Ян – зеленоглазый, рыжеволосый, с европейскими чертами и агатовой кожей – черным или все-таки белым. Несомненно было одно:

его внешний вид вызывал инстинктивное отвращение и в то же время невольно притягивал взор, возбуждая любопытство: кто же это – белый эфиоп или вымазанный дегтем скандинав?

Своим прозвищем Ван-Ян был обязан имени нарицательному, которым в Венесуэле называют негров-альбиносов, намекая на сходство с гигантскими муравьями «бачако» – неприятного вида насекомыми с темной спинкой и огромным желтоватым брюшком, что, впрочем, не мешает им быть излюбленным лакомством большинства туземных племен, которые обычно употребляют их в пищу копчеными, смешав с мукой из маниоки.

Отвергнутый почти с самого рождения как черными, так и белыми, Бачако ограничил свою «империю» сельвой и саванной. Он никогда и не стремился перебраться за Ориноко, даже в Сьюдад-Боливаре ни разу не был, зато в Гвиане прослыл самой грозной и влиятельной персоной, и все это благодаря хваткому уму, унаследованному от запойного пьяницы, каким был его родитель, и практически полному отсутствию щепетильности, которую ему и не от кого было наследовать. Говорили, будто, когда ему представляется случай оказать услугу или навредить, он всегда выбирает последнее – дескать, репутация не позволяет ему проявить ни малейшей слабости.

Поэтому Золтан Каррас презирал его больше, чем всю чернореченскую братию, но не мог не признавать, что с этим человеком шутки плохи. Поэтому, увидев, как тот приближается к нему по берегу реки, он не сомневался, что Бачако явился по его душу, и поспешно огляделся вокруг, чтобы проверить, где лежит мачете, памятуя о том, что это любимое оружие мулата.