Марадентро

– Потому что так будет справедливо. Я был таким же военным преступником, как большинство моих товарищей, и, если бы мы победили, наши поступки, возможно, расценили бы по-другому, но поскольку мы проиграли, мы должны за это заплатить. Мне повезло: меня не схватили, – однако это не освобождает меня от наказания.

– Почему же вы не сдались добровольно?

– Потому что ни американцы, ни русские не имели права меня судить. Такое право имели только немцы, ведь им мы причинили больше всего вреда. И я, как немец, а уж потом военный, осудил себя и приговорил жить здесь десять лет. Потом выйду на свободу.

– Десять лет! – изумилась Аурелия. – И вы собираетесь отбыть этот срок?

– Конечно, сеньора. До последнего дня, потому что лишен права самого себя помиловать или сократить срок.

– А вот мне хотелось бы кое-что узнать, – с некоторым подозрением сказал Себастьян. – С чего это вдруг вы сейчас стали таким поборником справедливости, а раньше незнамо что творили?

«Полковник», который уже устроился в своем зыбком гамаке и покачивался, чтобы ненароком не оказаться на земле, обвел их взглядом, и в его косматой бороде и спутанных усах мелькнуло подобие улыбки.

– Я прекрасно сознавал, что делаю, – уточнил он. – И каждую ночь испытывал ужас от своих поступков, но наутро мне приходилось вновь становиться полковником Свеном Гетцем, потому что мы воевали, а офицеру СС было легче, чем солдату на русском фронте. Получать награды – это не то что быть расстрелянным. А Хельга предпочитала жить в особняке, а не в съемной комнатушке, и пользоваться служебной машиной и не желала толкаться в очередях за хлебом. – Он не сводил жадного взгляда с потухшей трубки, которую Золтан Каррас держал в зубах. – Хотя сейчас никто не хочет этого признавать, прошедшая война – это скорее множество мелких проявлений трусости, чем великих героических подвигов, – продолжил он. – И скорее повседневного эгоизма, чем патриотизма. Быть нацистом было практичнее всего, пока не стало совсем неудобно. Вот я теперь и расплачиваюсь.

– А ваша жена?

– Сошлась с американским сержантом, и думаю, что это была моя единственная победа над союзниками. – Он повернулся к венгру. – Разрешите мне затянуться вашей трубкой? – попросил он. – Я уже столько времени не курил!

Золтан Каррас поколебался, растерянно оглядел присутствующих и наконец вытащил из сумки горстку табака – последнее, что у него осталось, – набил трубку и протянул ее немцу.

– Почему бы вам не выращивать табак? – спросил он. – Он здесь хорошо растет.

Немец покачал головой.

– Здесь много чего хорошо растет, – согласился он. – Но если я буду заниматься землей, устройством жилища или заботиться об удобствах, это будет не наказание, а отдых. Я должен жить вот так: в одиночестве, впроголодь, когда тело все изъедено червями, и в страхе перед зверями и дикарями, которые за мной следят.

– Не слишком ли вы суровы по отношению к себе? – спросила Айза, заговорив впервые с момента прихода.

Полковник, по-видимому, заметил ее необычную, спокойную красоту, которую не могла скрыть даже грубая и мешковатая мужская одежда, и в его голосе послышалась горечь:

– Как вспомнишь, что на свете существуют такие создания, как вы, возможно. Только я давно понял, что слишком много людей бежит от наказания – и, тем не менее, они страдают от другого – внутреннего, – которое намного хуже. Я же предпочитаю страдать физически, но быть в согласии с самим собой. – Казалось, немец сам подсмеивается над собственными теориями. – По сути, это позиция эгоиста, – добавил он. – Я истязаю тело, которое утратило для меня всякую ценность, в обмен на душевное спокойствие, которого я не заслуживаю.

– И вы действительно его достигли?

Свен Гетц внимательнее присмотрелся к девушке, понял, что вопрос задан неспроста: у нее есть какие-то личные причины, – и, словно все остальные перестали существовать, признался:

– Лишь иногда. Но меня радует, что это происходит все чаще, может быть потому, что раны на спине с каждым днем ноют все сильнее. Если эти гадкие насекомые не съедят меня заживо, я, возможно, одержу победу.

– Вы верующий?

– Если бы я не был верующим, все это было бы глупо, вам не кажется? Истязать тело, думая, что это единственное, что у тебя есть, притом что в итоге тебя сожрут черви, только другие, – всего лишь упражнение в мазохизме. Пусть мой вид и говорит об обратном, я не мазохист. Я всего лишь раскаявшийся человек.

– Вы думаете, что раскаяния достаточно?

– Если бы его было достаточно, я ограничился бы тем, что упражнялся бы в раскаянии четыре часа в день в уютной квартире в Каракасе после плотного ужина с коньяком. Но, как бы выразился мой брат, священник, если раскаяние не сопровождается желанием загладить вину, сердечной болью и справедливым наказанием, то грош ему цена.

– Среди проигравших многие думают, как вы? – поинтересовался Золтан Каррас, не пропустивший ни слова. – Я бы хотел это знать.