Марфа окаянная

Тимофей, робея, стал пересказывать бой при Коростыне, затем голос его окреп, и он, чувствуя, что великий князь слушает с удовольствием, рассказал и про разгром второй рати под Русой, и что городок Демон осаждён воеводами Данило Дмитриевичем и Фёдором Давыдовичем и вот-вот должен пасть. Остафьев с Васильевым слушали с изумлением, не в силах скрыть свою горечь.

   — Так что рано замирения приехали просить у меня, — усмехнулся, обращаясь к ним, Иван Васильевич. — Так и передайте посадникам своим.

Тимофей не успел ещё как следует поспать в сенном возу, как его растолкал Бородатый.

   — Просыпайся, сотник. Поскачешь обратно с государевой вестью. Конь твой подустал, так я другого тебе коня велел оседлать.

Тимофей вскочил, быстро собрался, подошёл к коню. Тот также был боевой, но с татарским, стройным, пружинистоногим, чёрной масти, в сравнение не шёл. Тимофей вздохнул, но делать было нечего. Он вспомнил о пожалованной деревне (даже во сне не мечталось о таком), и сожаления почти не осталось. Уже отъезжая от озера, Тимофей обернулся. Рядом с татарским конём стоял чернобородый дьяк и примерял к нему свою узду.

Проха сбежал. Московским ратникам было не до него, когда близ Русы встали и начали готовиться к внезапному нападению. Уже разведчики выведали стан второй новгородской судовой рати, которая была многочисленней той, что атаковала их под Коростынью[56]. Но новгородцы будто нарочно повторяли давешнюю легкомысленность москвичей, сторожу не выставили вовсе и спокойно дожидались подхода лодей Илейки Хвата, ничего не ведая об их горькой участи. Значительный отряд сходил в саму Русу, столкнулся с малым числом московских воев, оставленных в разорённом городе для порядка, и перебил их всех. Весть об этой лёгкой победе ещё более расхолодила облачившихся в непривычные брони ремесленников, купцов, житьих и чёрных людей, вынужденных заниматься не своим делом.

Проху, побитого, униженного, сникшего, никто не охранял, и, когда по сигналу воевод начали вскакивать в сёдла сыны боярские, обнажили мечи пешие и наладили свои стрелы лучники, он бочком, от дерева к дереву, стал отодвигаться вглубь леса, затем не вытерпел, вскочил на ноги и, обдирая о ветви щёки и лоб, помчался сломя голову подальше от проклятого места. Он не слышал ничего, кроме шума и треска, который сам же и производил, и всё ждал, когда вонзится в спину стрела или полоснёт по загривку лезвие сабли или меча. Несмотря на усталость, бежал он, видимо, долго, ибо, когда силы окончательно покинули его и он рухнул на подсохший болотный мох, последнее, что увидел Проха перед тем, как провалиться в забытье, была луна, застрявшая в густоте черничного куста.

Под утро его разбудил лось, который поблизости пил, чавкая, воду из чёрной болотистой лужицы. Проха облизнул пересохшие потрескавшиеся губы и с трудом поднялся, превозмогая боль во всём теле. Лось поднял рогатую голову и в раздумье посмотрел на Проху, решая, не убить ли этого слабого, отвратительно пахнущего человека, но не учуял в нём опасности для себя и, постояв с минуту, удалился медленно и бесшумно. Проха припал к луже и долго пил, со стоном переводя дыхание. Вода была солоновата на вкус. Утолив жажду, он снова поднялся, прислонился спиной к берёзе. Закружилась голова и засосало от голода в желудке. Проха поглядел на пробивающиеся сквозь деревья ранние солнечные лучи и, повинуясь скорее не разуму, а инстинкту, нетвёрдыми ногами двинулся на север-запад.

Он шёл весь день. Изредка останавливался и жевал едва покрасневшие ягоды морошки, кислые и костлявые. Ни зверь, ни человек не встретились ему. В лесу стоял жаркий древесный дух, уши заложило от непрестанного звона комаров, шея, лицо, руки зудели от укусов.

Однажды он вышел на тропку, пошёл по ней, но та начала расширяться, и он, боясь наткнуться на москвичей, вновь свернул в чащу. Он плохо представлял себе, куда идёт и зачем. В Новгород возвращаться ему было страшно: почему, спросят, не убили, не изуродовали, как прочих? А может статься, что прознают, как Проха короткой дорогой вёл москвичей к Русе, тогда не жди пощады. А если не в Новгород, то куда же идти ему? Проха не знал. Однако идти было легче, чем стоять на месте и дожидаться невесть чего. Он шёл со слабой надеждой на авось, на чудо, — с надеждой, которая в самой безвыходной ситуации так свойственна природе человека, особенно русского.

Под вечер он совершенно выбился из сил и, тяжело переводя дыхание, опустился на какой-то полусгнивший ствол. Комары тотчас набросились на него, но даже отмахиваться от них не было силы.

Внезапно ноздри уловили слабый запах дыма. Деревня ли где горит, москвичи ль костры жгут? Затем почудился аромат жареного мяса. Проха заволновался, не зная, как истолковать эти запахи. Заворчал пустой живот, Проха сглотнул слюну. Он поднялся и, не в силах перебороть голод, осторожно двинулся вперёд.