Марий и Сулла

«Император осуждает дурные стороны жизни, — думал он, — а сам находится во власти пороков и разврата. Может быть, величеству дозволено действительно всё? Но нет! Все мы — квириты, и над нами властвует один закон!»

XXIV

Второй день чувствовал Сулла легкое недомогание, но так же, как всегда, вставал рано, прогуливался в саду, обходил хозяйство и требовал отчета у виллика. Нерадивых или ленивых рабов приказывал сечь плетьми и сам присутствовал при наказании.

Он был озабочен и торопился закончить XXII книгу своих «Достопамятностей». Медленно шагая, он диктовал рабу греку:

«Люций Корнелий Сулла Счастливый и Эпафродит, диктатор и автократор, должен был прожить, по предсказанию халдеев, счастливо и умереть, успешно завершив все свои дела. Боги захотели, чтобы так было. Во время болезни явился ему во сне сын, скончавшийся немного раньше любимой жены Метеллы; одет он был бедно и так сказал отцу: „Я и мать скучаем по тебе, дорогой отец, а ты даже на отдыхе обременен многими заботами. Прошу тебя, успокойся. Пойдем вместе к матери, чтобы жить мирно с ней, не зная забот…“»

Голос дрогнул, но Сулла тотчас же овладел собой и распахнул дверь в атриум.

Верные друзья, среди которых находились Лукулл, Катилина и Хризогон, дожидались его, перешептываясь. Они только что приехали, вызванные из Рима, и, увидев Суллу на пороге, встали, приветствуя его громким: «Vivat». Они знали уже о болезни властелина и, пожимая его горячую руку, подумали, что у него легкая лихорадка и следовало бы принести жертвы богине Фебрис, чтобы умилостивить ее, но сказать об этом не решились. Только один Лукулл воскликнул непринужденно:

— Да сохранят тебя боги, дорогой Люций Корнелий, для блага родины! Ты бы лег отдохнуть…

— А разве я так плох? — усмехнулся Сулла и рассказал сон, виденный под утро.

Голос его был тверд, лицо спокойно, лишь блестели глаза и румянец покрывал щеки.

— Друзья, я болен и скоро сойду в Аид, — говорил Сулла равнодушным голосом, точно делал распоряжения о государственных делах. — И потому я побеспокоил вас. Завещание уже написано: всё свое состояние я завещаю… Хризогон, позови госпожу, — прервал он себя и, дожидаясь Валерию, заговорил о Риме, о походе Метелла Пия против Сертория, и когда вошла Валерия, толстая, беременная, переваливаясь, как утка, он улыбнулся. — Жена, я позвал тебя, чтобы объявить о завещании: всё состояние я завещаю тебе и детям, а опекуном назначаю Люция Лициния Лукулла, лучшего друга…

Побледнев, Валерия рванулась к мужу.

— Люций, — вскрикнула она пронзительным голосом, — что ты говоришь? Зачем торопишься со смертью и с завещанием? Ты бодр телом и душою. Ты…

— Мужайся, — сжал он ее руку. — Друзья будут свидетелями и подпишут завещание…

Не возражая, Валерия села в кресло и слушала с тревожно бьющимся сердцем спокойную речь мужа, смотрела, как друзья проходили, неловко задевая друг друга, почти на цыпочках, в библиотеку и как выходили оттуда, взволнованные, с дорогими подарками. В руках Катилины она увидела золотую пергамскую вазу с изображенным на ней боем Тезея с Минотавром; Хризогон надевал на палец перстень со смарагдовой геммой, на которой был высечен Митридат, выдающий Сулле корабли, а печальный Лукулл нес две таблички.

Валерия подозвала его движением руки.

— Что у тебя, Люций Лициний? Все получили драгоценные подарки, и лишь ты…

— Ты ошиблась, госпожа! Я получил большие сокровища, чем все друзья вместе. Взгляни…

На первой дощечке было выведено рукою Суллы: «Посвящаю двадцать две книги моих „Достопамятностей“ лучшему моему другу Л. Л. Лукуллу, которого прошу выправить слог, чтобы потомству легко было читать мой труд», а на второй начертана эпитафия: «Никто не сделал столько добра своим друзьям и зла врагам, как Люций Корнелий Сулла Счастливый, диктатор, Эпафродит».

Валерия заплакала и вышла из атриума.

— Позовите Миртион! — донесся голос хозяина. Хризогон бросился в глубь дома, расталкивая рабов и невольниц, столпившихся у двери.

Сулла появился на пороге. Увидев слуг, он побагровел:

— Зачем собрались? Бездельники, негодяи! Эпикад! — закричал он подбежавшему вольноотпущеннику. — Двадцать бичей каждому — здесь, в саду! Я сейчас выйду…

И вдруг лицо его смягчилось, просветлело, в глазах затеплилась, как тихий огонек, ласка: из перистиля донесся нежный грудной девичий голосок, затем — легкие быстрые шаги, и веселая румянощекая Миртион, с завитыми локонами, в розовой тунике, появилась в атриуме.

— Я пришла. Что прикажет господин?