Мария Антуанетта

Однако это аутодафе, как говорили в старину, было больше чем преступлением – оно было глупостью. Прежде всего, уничтожение доказательств само по себе является уже доказательством чувства вины, и, кроме того, согласно зловещему закону криминологии, при каждом поспешном уничтожении улик какие–то из них всегда остаются. И вот Альма Сьедергельм, превосходная исследовательница, при просмотре оставшихся бумаг обнаруживает исполненную самим Ферзеном копию одного из писем Марии Антунаетты, которую издатель в своё время не заметил, поскольку она лежала среди других копий, выполненных Ферзеном (а "неизвестная" рука, вероятно, сожгла оригинал). Благодаря этой находке мы впервые получаем в руки интимное письмо королевы in extenso[149]

и тем самым ключ или даже скорее камертон чувств для всех остальных писем. Теперь мы можем догадаться о том, что изъял, что заменил многоточиями в других письмах чопорный издатель. И в конце этого письма есть "Adieu", есть слова прощания; но за этими словами следуют не подчистки, не многоточия, а например: "Cdieu, le plus aimant et le plus aime des hommes", то есть "Прощай, самый любящий и самый любимый".

Какая эмоциональная сила заключена в этих словах! Начинаешь понимать, почему Клинковстремы, Гейденстамы и прочие "апостолы чистоты", располагавшие, вероятно, большим количеством документов подобного рода, чем об этом станет когда–либо известно, оказываются столь нервозными, стоит лишь кому–то сделать попытку исследовать дело Ферзена без предубеждений. Ибо для того, кто чувствует движение человеческой души, нет никакого сомнения в том, что если королева так смело и вопреки всем условностям, с таким чувством обращается к мужчине, то, следовательно, она давно уже дала ему последнее подтверждение, последнее доказательство своей беззаветной любви. Эта спасённая строка восстанавливает все уничтоженные. Не будь уничтожение само по себе уже доказательством интимных отношений королевы и Ферзена, спасённая фраза утверждает это совершенно бесспорно.

***

Но дальше, дальше! Кроме этого спасённого письма необходимо иметь в виду также следующий факт из жизни Ферзена, имеющий, если учесть характер этого человека, решающее значение. Через шесть лет после смерти королевы Ферзен должен представлять шведское правительство на конгрессе в Раштатте. И тут Бонапарт резко заявляет барону Эдельсгейму, что не собирается вести переговоры с Ферзеном, роялистские убеждения которого ему известны и который притом спал с королевой. Он не говорит: был с ней в связи. Нет, он выражается вызывающе, почти нецензурно: "спал с королевой". Барону Эдельсгейму и в голову не приходит защищать Ферзена; и ему этот факт представляется совершенно бесспорным. Поэтому он отвечает, посмеиваясь, что полагал, будто с этими историями времён ancien regime[150]

давно уже покончено, и к политике они никакого отношения не имеют. Затем он отправляется к Ферзену и передаёт ему весь разговор. А Ферзен, как поступает он? Или, точнее, как следовало бы ему поступить, окажись слова Бонапарта ложью? Не должен ли был он тотчас же защитить покойную королеву от обвинения (будь оно ложным)? Крикнуть: "Клевета!" – и вызвать к барьеру этого маленького новоиспеченного корсиканского генерала, который для своих обвинений выбирает к тому же такие грязные слова? Может ли человек с благородным, прямым характером оставить безнаказанным ложное обвинение женщины в том, что она была его любовницей? Едва ли когда–нибудь ещё представится Ферзену повод, более того, единственная возможность выполнить свой долг – обнажённым клинком опровергнуть давно уже тайными путями распространяющееся утверждение, раз и навсегда покончить со слухами.

Но что же делает Ферзен? Увы, молчит. Берётся за перо и подробнейшим образом записывает в дневник всё содержание разговора Эдельсгейма с Бонапартом, включая и обвинение в том, что он, Ферзен, "спал с королевой". Ни одним словом даже наедине с самим собой не опровергает он утверждения, являющееся, по мнению его биографов, "позорным и циничным" обвинением. Он склоняет голову и тем самым говорит: "Да". Когда несколькими днями позже английские газеты сообщают об этом инциденте, "говоря при этом о нём и несчастной королеве", он добавит к записи: "ce qui me choque" (что было мне крайне неприятно). И в этом – всё возражение Ферзена, точнее, отсутствие возражений. И на этот раз молчание красноречивее, чем какие бы то ни было слова.

***