Мария Антуанетта

Теперь как будто бы всё в порядке. Но к несчастью, жандарм никак не может успокоиться. Возможно, пригоршня золотых и заставила бы его замолчать, но у Марии Антуанетты нет денег, и постепенно он начинает чего–то страшиться. Мужественно помолчав пять дней (это–то и есть самое подозрительное и психологически не обоснованное во всём деле), ни словом не обмолвившись ни товарищам, ни начальству, 3 сентября он всё же подаёт старшему по команде рапорт; уже через два часа возбуждённые комиссары муниципалитета врываются в Консьержери и начинают допрос всех участников.

Сначала королева всё отрицает. Она никого не узнала, а когда её спрашивают, не писала ли она что–нибудь несколько дней назад, дерзко отвечает, что ей нечем писать. И Мишони тоже сначала прикидывается дурачком, рассчитывая на молчание, вероятно, тоже уже подкупленной мадам Ришар. Но та настаивает: записка была дана, пусть выкладывает её (Мишони предусмотрительно сделал к этому времени записку нечитаемой, дополнительно проколов её в нескольких местах). При втором допросе, на следующий день, королева перестает сопротивляться. Она признаёт, что встречала этого человека ещё в Тюильри, что получила от него в букетике гвоздики записку, ответила на неё, она не отрицает более своего участия в заговоре, своей вины. Но, мужественно защищая человека, готового ради неё пожертвовать своей жизнью, она не называет имени Ружвиля, утверждая, что никак не может вспомнить, как зовут этого гвардейского офицера; она великодушно прикрывает Мишони и спасает ему этим жизнь. Но двадцать четыре часа спустя и муниципалитет, и Комитет общественной безопасности уже знают имя Ружвиля, и полицейские рыщут, впрочем безуспешно, по всему Парижу в поисках человека, пожелавшего спасти королеву, в действительности же своим поступком лишь ускорившего её гибель.

***

Ибо этот так неудачно начатый заговор зловеще приближает роковую развязку. Сразу же покончено с мягким, снисходительным обращением с заключённой. У неё отбирают все личные вещи, последние кольца, даже маленькие золотые часы, привезённые из Австрии (последняя память о матери), даже маленький медальон с любовно хранимыми локонами детей. Само собой разумеется, изымаются иголки, с помощью которых она так изобретательно написала записку Ружвилю, запрещается зажигать свет по вечерам. Снисходительного Мишони увольняют с работы, мадам Ришар – также, вместо неё теперь будет другая надзирательница, мадам Бол. Одновременно магистрат декретом от 11 сентября предписывает эту неисправимую женщину, эту заключённую, не раз пытавшуюся бежать, перевести в более надёжно охраняемую камеру; а так как в Консьержери не найти такой, которая показалась бы перепуганному магистрату достаточно надёжной, освобождается помещение аптеки и оборудуется двойными железными дверями. Окно, выходящее на глухой двор, замуровывается до половины высоты решётки; двое часовых под окном, круглосуточно поочередно дежурящие в смежном помещении жандармы жизнью отвечают за заключённую. Теперь никто незваным не явится в камеру, придёт лишь призванный по долгу службы – палач.

И вот стоит Мария Антуанетта на последней, на нижней ступени своего одиночества. Новые тюремщики, как бы они ни были расположены к ней, не решаются более разговаривать с этой опасной женщиной, жандармы – также. Маленьких часиков, своим слабым тиканьем отмеряющих бесконечное время, нет, рукоделием заниматься она не может, ничего не оставлено ей, одна лишь собачка. Лишь теперь, спустя двадцать пять лет, в полном одиночестве, вспоминает Мария Антуанетта об утешении, так часто рекомендованном матерью; впервые в своей жизни она требует книг и читает их одну за другой своими слабыми, воспаленными глазами; книг на неё не напастись. Не романов просит она, не пьес, ничего весёлого или сентиментального, ничего о любви, очень уж всё это напоминает о прошлой жизни, лишь книги о необыкновенных приключениях, описания экспедиции капитана Кука, повествования о кораблекрушениях, об отважных путешественниках, книги, которые захватывают, отвлекают, возбуждают, заставляют сильнее биться сердце, книги, читая которые забываешь время, мир, в котором живёшь.

Вымышленные, воображаемые персонажи – единственные товарищи её одиночества. Никто не посещает её, днями не слышит она ничего, кроме колоколов Сент–Шапель, расположенной поблизости от Консьержери, да визга ключа в замке, затем опять тишина в низкой камере, узкой, сырой и темной, словно гроб. Недостаток движения, воздуха утомляют её, обильные кровотечения ослабляют. И когда королеву, наконец, вызывают на суд, из долгой ночи на дневной свет, уже забытый ею, выходит старая седая женщина.

ГНУСНАЯ КЛЕВЕТА