Мария Башкирцева. Дневник

В семь часов мы едем. Дедушке хотелось, чтобы я осталась, но я простилась с ним; тогда он обнял меня и вдруг заплакал, сморщив нос, раскрыв рот, закрыв глаза, точно ребенок! До его болезни – это было бы ничего, но теперь… Я обожаю его. Если бы вы знали, как он интересуется малейшими пустяками, как он любит всех нас с тех пор, как он находится в этом ужасном состоянии. Еще одна минута – и я бы осталась… Такое безумие – быть вечно такой чувствительной!

Представьте себе существо, перенесенное из Парижа в Соден. Мертвая тишина – это недостаточно передает тишину, царящую в Содене. У меня от этого голова идет кругом так же, как от слишком сильного шума.

Здесь будет время предаться размышлениям и писать.

Что за раздражающая тишина!.. Ну, долго ли еще вам придется читать мои диссертации на эту тему!

Доктор Тилениус только что вышел от нас; он расспрашивал меня о моей болезни и не сказал, как французы:

«Это ничего, в восемь дней мы вас вылечим!»

Завтра я начинаю курс лечения.

Деревья здесь так хороши; воздух чистый. Деревня идет к моему лицу. В Париже я только хорошенькая, если только я такова; здесь я кажусь нежной и поэтичной; глаза увеличиваются, щеки кажутся худее.

9 июля

Как они все мне надоедают, эти доктора! Мне осматривали горло: фарингит, ларингит и катар. Больше ничего!

Я занимаюсь чтением Тита Ливия. Рассчитываю делать это каждый вечер; мне необходимо познакомиться с историей Рима.

16 июля

Я хочу добиться своего – живописью или чем-либо иным… Не подумайте, однако, что я занимаюсь искусством только из тщеславия. Найдется, быть может, немного людей, которые так проявляли бы свои художественные наклонности решительно во всем. Впрочем, вы, конечно, сами это заметили, вы, т. е. интеллигентная часть моих читателей; до остальных мне дела нет. Остальным я покажусь только экстравагантной, потому что я действительно странный человек во всех своих проявлениях, не стараясь быть таковой.

1 августа

Я нарядилась старой немкой со смешными ужимками и маленькими странностями, и, так как появление каждой новой личности производит крайнее возбуждение среди завсегдатаев Курхауза, я произвела целую сенсацию. Только я сделала оплошность, ничего не спросив у кельнера; это возбудило подозрение, за мной стали следить, преследовать по пятам, и тут уж тайне конец. Уверяю вас, что это весьма печально: заставить умереть от хохота двадцать пять человек и не забавляться самой.

2 августа

Я думаю о Ницце последние дни… Мне было пятнадцать лет, и как я была хороша. Талия, руки, ноги были, может быть, еще не сформированы, но лицо было очаровательно… С тех пор оно уж никогда таким не было… По возвращении моем из Рима граф Л.[16] сделал мне целую сцену…

– У вас лицо совсем изменилось, – говорил он, – черты, краски те же, но что-то не то… Вы уж никогда не будете такой, как на этом портрете.

Он говорил о портрете, где я сижу, положив локти на стол и опершись щекой на руки.

– Вы имеете здесь такой вид, как будто вы только что откуда-то приехали, облокотились и, устремив глаза куда-то в будущее, спрашиваете полуиспуганно: так вот какова она, жизнь?..

В пятнадцать лет в моем лице было что-то детское, чего не было ни до, ни после этого. А ведь это выражение самое прелестное, что только может быть в мире.

Какие места для прогулок я открыла в Содене!.. Я не говорю об обыкновенных, опошленных местностях для прогулок, куда каждый иностранец считает своим долгом вскарабкаться, но аллеи и рощи, где нет ни души.

Я обожаю эту тишину. Или Париж, или пустыня. О Риме я не говорю – это заставило бы меня тотчас расплакаться.

Старик Тит Ливий так хорошо рассказывает, и когда в каком-нибудь пассаже чувствуется, что он прикрывает какую-нибудь неудачу или старается извинить какое-нибудь унижение – это почти трогательно… Можно сказать, что до сих пор я любила только Рим.

Представьте себе удовольствие, которое я испытываю, слушая разговоры дам об их нервах, об их знакомых, об их докторах, об их платьях, об их детях! Но я уединяюсь, ухожу в лес, закрываю глаза и уношусь – куда мне только вздумается.

6 августа

Моя шляпа занимает меня и весь Соден… Я купила у женщины, раздающей стакан воды при источнике, чулок из синей шерсти, который она только что начала; в то же время она показала мне, как это делается. Я тотчас же схватила теорию и чулок и уселась против окон гостиницы, принявшись вязать чулок, пока тетя и другие куда-то отправились.

Я тотчас перехожу на другой юмор: я делаюсь безмятежна, очень спокойна, кротка, – становлюсь настоящей немкой; вяжу чулок – чулок, которому конца не будет, потому что я не умею вязать пятку; я никогда не сделаю ее, и чулок будет длинный, длинный, длинный…

Нет, он даже не будет длинен… На дворе сильнейший дождь. У меня бездна ума! О, кроткая Германия!..

Прогулки мои не пропадают даром; я читаю и не теряю времени. Похвалите же меня, добрые люди!

7 августа