Мария Башкирцева. Дневник

И притом всегда знают почти достаточно, чтобы понимать… То, что Дюма называет любовью, есть только следствие и естественное дополнение любви, а совсем не нечто отдельное, обособленное и полное, по крайней мере, для людей хотя бы до некоторой степени чистых.

«Часто необходимое следствие, без которого невозможна любовь», – говорит тот же Дюма; он также называет это «последним выражением любви». С этим я согласна, но сказать, что девушка не может любить, – это безумие. Я ничего этого не знаю, а между тем я чувствую, что есть что-то отталкивающее в соединении с неприятным человеком и что в этом действительно «последнее выражение любви», когда любишь.

Иногда в голову приходят безумные мысли, но они понятны, когда человек не производит на вас отталкивающего впечатления, и не имеют ничего общего с любовью. Для меня было бы ужасно поцеловать в губы человека, к которому я отношусь безразлично; мне кажется, я бы никогда не могла сделать этого.

Но когда любишь. О! Это… совершенно не то. Итак, сегодня ночью во сне я любила, и то же случилось со мной, когда проснулась. И право, это так чисто, так нежно, так прекрасно. Любовь – чувство великое и чистое, и все в нем невинно.

Любовь у Дюма существует не сама по себе, но только как следствие испытываемого чувства, только как средство любить еще больше и лучше то, что любишь.

29 сентября

Со вчерашнего дня я такая беленькая, свежая и красивая, что сама удивляюсь. Глаза оживленные и блестящие; даже контур лица кажется красивее и тоньше. Жаль только, что все это в такое время, когда я никого не вижу. Глупо говорить об этом, но я с полчаса с удовольствием провела перед зеркалом, глядя на себя; этого со мной не случалось уже несколько времени…

3 октября

Я в отчаянии.

Нет, ничего не поделаешь. Вот уже четыре года я лечусь у самых знаменитых докторов от воспаления гортани, и мне все хуже и хуже.

Четыре дня уши были в порядке, я слышала хорошо; теперь все начинается сызнова.

И вот увидите, что я буду пророком: я умру, но не сейчас. Сейчас, это положило бы конец всему, и это было бы слишком хорошо.

Я буду влачить свое существование с постоянными насморками, кашлями, лихорадками и всем прочим…

4 октября

Я просила ноты для мандолины у моего неаполитанского профессора; и вот его ответ.

Мне жаль это письмо за его итальянский стиль, хотя оно и от простого смертного. Признаюсь, я очень люблю цветистый язык.

Но стиль этот надо предоставить итальянцам, у других он смешон. О Боже! Когда же мне можно будет ехать в Италию? Как все бесцветно после Италии! Никто и ничто так меня не волновало, как воспоминание об Италии.

Почему же я не еду туда теперь же? А живопись? Разве я достаточно сильна, чтобы не заблудиться без руководителей? Я не знаю.

Нет. Я останусь эту зиму в Париже; в Италии я проведу Масленицу; зиму 1881 и 1882 буду в Петербурге. Если я не найду в Петербурге богатого мужа, я вернусь или в Париж, или в Италию от 1882 до 1883-го. Тогда я выйду за человека с титулом, с 15 000 или 20 000 франков годового дохода, который с удовольствием возьмет меня с моими доходами.

Разве это не благоразумно – дать себе три года на поиски прежде, чем сдаться?

5 октября

Покориться, вернее собраться с духом, вникнуть в самую сущность самого себя и спросить, не безразлично ли все это. Не все ли равно – жить так или иначе? Победить все свои чувства, вместе с Эпиктетом сказать, что человек властен принять злое за доброе или, вернее, равнодушно относиться ко всему происходящему вокруг. Надо ужасно страдать, чтобы умереть такого рода смертью.

Но, в сущности, раз усвоил себе это, можно, по крайней мере, быть спокойной… Это не мечта, это дело возможное. Но зачем тогда жить? – скажете вы. Да потому, что вы родились. Только вполне поняв, что настоящая жизнь есть источник бесконечных несчастий, можно принять другую жизнь, т. е. спрятаться во второго рода жизни от первой.

Достигнув известной степени физических страданий, теряют сознание или впадают в экстаз; то же самое при страданиях душевных, когда они достигают известной степени; начинают парить мысленно над облаками и удивляются тому, что страдали, все презирают и идут, высоко подняв голову, как мученики.

Не все ли равно, проведу ли я остающиеся пятьдесят лет жизни в темнице или во дворце, среди людей или в одиночестве! Конец будет тот же самый. Чувства, заключенные между началом и концом и не оставляющие никакого следа, – ведь вот что занимает. Какое нам дело до вещей, которые непродолжительны и не оставляют и следов! Я могу употребить мою жизнь с пользою, у меня будет талант; быть может, это оставляет следы… после смерти.

9 октября