Мария Башкирцева. Дневник

Я готова… растерзать весь мир! Я ничего не делаю! А время уходит, вот уже четыре дня, как я не позировала. Я начала этюд под открытым небом, но дождь идет, и ветер все опрокидывает: я ничего не делаю.

Я вам говорю, что схожу с ума перед этой пустотой! Говорят, что эти мучения доказывают, что я не ничтожество. К сожалению, нет! Они доказывают только, что я умна и все понимаю…

Впрочем, я пишу три года.

Дураки думают, что для того, чтобы быть «современным» или реалистом, достаточно писать первую попавшуюся вещь, не аранжируя ее. Хорошо, не аранжируйте, но выбирайте и схватывайте, в этом все.

23 августа

Вместо того чтобы прилежно работать над каким-нибудь этюдом, я гуляю. Да, барышня совершает артистические прогулки и наблюдает!

Я перечла на английском языке одну вещь Уайды, женщины не особенно талантливой; называется «Ариадна».

Эта книга создана для того, чтобы волновать до последней степени; я двадцать раз готова была перечесть ее вот уже в продолжение трех лет, но всякий раз я отступала, зная, как волновала и будет всегда волновать меня эта вещь. Там говорится о любви и искусстве, и дело происходит в Риме – три вещи, из которых каждая в отдельности достаточна, чтобы увлечь меня, и наименьшая из них – любовь. Можно было бы исключить из книги все, что говорится о любви, и она, тем не менее, способна была бы свести меня с ума. К Риму я чувствую обожание, страсть, уважение, ни с чем не сравнимые. Ибо Рим художников и поэтов, настоящий

Рим, вовсе не соединяется в моем представлении со светским Римом, который доставил мне страдания. Я помню только поэтический и артистический Рим, перед которым преклоняюсь.

В этой книге говорится о скульптуре; я постоянно готова заниматься ею.

О дивная сила искусства! О божественное, несравненное чувство, которое может заместить вам все! О высочайшее наслаждение, которое поднимает вас высоко над землею! С прерывающимся дыханием и с полными слез глазами я падаю ниц перед Богом, умоляя его о помощи.

Это сведет меня с ума; я хочу делать десять различных вещей зараз; я чувствую, верю, понимаете ли, верю в то, что сделаю что-нибудь выдающееся. И душа моя уносится на неведомые высоты.

Дюма совершенно прав: не вы владеете сюжетом, а сюжет – вами. Человек, который ставит на карту 100 су, может испытывать те же муки, какие испытывает тот, кто ставит сто тысяч франков. Итак, я могу следить за собою.

Нет, нет! Я чувствую такую потребность передать свои впечатления, такую силу художественного чувства, столько смутных идей толпятся в моей голове, что они не могут не проявиться когда-нибудь…

Где и как найти способ выразить все это?

29 августа

Эта книга не дает мне покоя. Уйда – не Бальзак, не Жорж Санд, не Дюма, но она написала вещь, которая волнует меня по профессиональным причинам. У нее очень верные взгляды на искусство – мнения, собранные в мастерских Италии, где она жила.

Там есть некоторые вещи… Она говорит, например, что у настоящих художников, не ремесленников, замысел всегда неизмеримо превосходит способность выполнения. Затем, великий скульптор Марике (все в том же романе), видя скульптурные опыты героини, будущей гениальной женщины, говорит: «Пусть она придет работать, она сделает то, что захочет». Да, говаривал Тони, подолгу рассматривая мои рисунки в мастерской, работайте, вы способны выполнить то, что задумаете.

Но я, несомненно, работала в ложном направлении. Сен-Марсо сказал, что мои рисунки – рисунки скульптора; я всегда любила форму больше всего.

Я, конечно, обожаю и краски, но теперь, после этой книги, и даже раньше… живопись кажется мне жалкой в сравнении со скульптурой.

Что же я делаю? Маленькую девочку, которая накинула на плечи свою черную юбку и держит открытый зонтик. Я работаю на воздухе, и дождь идет почти каждый день. И потом… что это может значить? Что это в сравнении с мыслью, выраженною в мраморе?

– Ариадна! Жулиан и Тони нашли, что в эскизе было чувство; меня этот сюжет волнует, как теперешняя картина. Вот уже три года, что я собираюсь заняться скульптурой, чтобы выполнить этот замысел.