Мария Магдалина

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОКАЙТЕСЬ!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ОБРАЗЕЦ ИСКРЕННЕГО РАСКАЯНИЯ

Исторический фон

В ноябре 1215 года Папа Иннокентий III собрал на Четвертом Латеранском соборе трех патриархов, 412 епископов и более 800 приоров и аббатов. Среди прочих вопросов они пересмотрели богословскую доктрину искупления. В результате появился двадцать первый канон, omnis utriusque sexus. Он гласил: чтобы участвовать в таинстве святого причастия, каждый член Церкви — он или она — обязан один раз в год исповедоваться в своих грехах. Помимо этого, верующие должны были исполнять епитимью, налагаемую на них священником. Тех же, кто не выполнял данное требование, отлучали от Церкви и запрещали погребать по христианскому обряду[527].

Генрих Чарлз Ли называет этот канон «самым, пожалуй, важным законодательным актом в истории Церкви»[528]. И хотя гипербола была в его риторическом арсенале небезызвестным орудием, в данном случае он нисколько не преувеличивал. Включение исповеди в процесс покаяния, предусматривающего глубокое раскаяние, искупление грехов и их отпущение, коренным образом меняло восприятие, отправление этого таинства и представление о нем

[529]. Впрочем, следует отметить, что решение Латеранского собора об обязательной исповеди возникло не на пустом месте — богословы одобрили ее, а в епископском уставе она предусматривалась задолго до тринадцатого столетия — только отныне эта ежегодная обязанность была подкреплена авторитетом Папы и Собора[530].

Этот новый акцент на таинство покаяния проявился в обществе не только через введение института исповеди, но и из-за страстного желания искупить свои грехи, волны евангелического покаяния, о котором проповедовали прямо на улицах[531]. Хотя сложные богословские вопросы находились вне сферы ведения тех, кто не получил необходимого образования, тема покаяния стала в проповедях первых нищенствующих монахов центральной[532]. Особенно это касается францисканцев, чей основатель с пренебрежением относился к схоластическим изысканиям и благосклонно к импровизированным проповедям на тему раскаяния[533]

. По словам первого биографа Франциска, последний начал проповедовать об искуплении в период своего обращения на путь истинный. Он пережил прозрение, когда слушал какого-то священника, который рассказывал, как Господь послал своих учеников в мир, заповедав им не брать с собой ни денег, ни хлеба, ни посоха, а лишь проповедовать покаяние и царствие божие[534]. Услышав этот отрывок, Франциск воскликнул: «Вот что я желаю, вот что я ищу, вот к чему стремлюсь всей душой!»[535] Свидетельства указывают на то, что он осуществил свое желание; в большинстве рассказов о его жизни говорится о его страстном проповедовании покаяния[536]. В письме, которое было написано им почти в конце жизни, Франциск по-прежнему настойчиво говорит о важности покаяния, призывая начальников братьев-миноритов «во всех своих проповедях обязательно рассказывать людям о необходимости покаяния, внушая им, что никто не спасется, покуда не примет кровь и тело нашего Господа»[537]. Однако к 1226 году — дате смерти Франциска, отношение францисканцев к проповеди изменилось: они, желая избежать ереси и с большим проком наставлять свою аудиторию в христианской вере, стали готовить их, используя богословские труды. Впрочем, знания не отодвигали на второй план идею покаяния — основу проповеди нищенствующих монахов. Со временем их проповеди становились глубже и научней, но в них всегда присутствовала мысль об искуплении.

Сказанное выше справедливо и для ордена проповедников. В отличие от Франциска Доминик всегда поощрял ученость в своем ордене, не забывая при этом и о задаче проповедования покаяния. Спустя сто лет после кончины основателя ордена доминиканский переводчик Доменико Кавалка в трактате о проповедовании утверждал, что апостольская жизнь зиждется на проповеди покаяния. «Те, кто являются преемниками Христа и апостолов, а именно: прелаты, монашество и священники, обязаны проповедовать Евангелие и призывать людей к покаянию: храня же молчание, они совершают тяжкий грех»[538].