Маримба!

– Ладно, – пожимает она плечами. – Хорошо все-таки, что вы не вместе живете, а то вот так бы мама все время подстраивалась под тебя, пап, а я бы чувствовала себя одинокой, никому не нужной и совершенно маленького роста!..

Бывают такие дни в ноябре, которые трудно назвать днями. Не ночь – все встали, позавтракали, помыли пол, поиграли на пианино, решили пару интегралов и теперь собираются в музей, потому что суббота, выходной. Но темно за окном так, что впору снова ложиться спать. За окном капает холодный дождик, темно-серое небо давит, ледяной ветер сдувает последние листья с черных голых веток.

Егор пришел хмурый, невыспавшийся, в мятом свитере. Попросил кофе с конфетой. Кофе оказался холодный, конфета невкусная. Егор с досадой скомкал фантик, бросил в люстру. Не попал, еще больше рассердился, взял в полки Пушкина и стал внимательно читать, хмурясь и поднимая брови.

– Что за рифмы у ваших классиков!.. Понятно теперь, почему современная литература такая, если даже классики рифмуют глаголы в личных формах «отворотясь-смеясь»… Что такое…

Катька, фыркнув, отобрала у него книжку и быстренько подсунула ему для поднятия настроения планшет:

– Пап, меня выбрали королевой красоты старших классов!

– Знаю я уже одну королеву красоты в этой семье… – покривился Егор. – Не в красоте счастье! А в характере! Вот у твоей мамы характер, как известно… гм… А что, Катя, ты в купальнике по сцене ходила?

– Да почему, пап? На школьном сайте по фотографиям голосование было. У кого больше «лайков»… Вот, я открыла, посмотри!

– А, ясно… – Егор внимательно рассмотрел фотографию и покачал головой: – Что-то ты на этой фотографии как пыльным мешком из-за угла стукнутая… Что ты так стоишь-то? Мам, а мам, что она так стоит-то? И на сцене – ноги в раскоряку. Вот слушай, Кать! Ноги надо ставить вместе.

– У меня живот стоит на опоре, папа, дыхание на опоре, понимаешь? – достаточно терпеливо объяснила Катька. – Все оперные так стоят, просто у них платья длинные, не видно.

– Но ты же не оперная! Ты эстрадные песни поешь!

– Но меня в музыкалке учат оперному пению, ты же знаешь, пап! У нас нет ни джаза, ни эстрады… Мам, ну скажи ему!

Я только отмахнулась. Вот шли по коридору в роддоме родители, обнявшись. Было у них общее счастье и общее горе. Счастье – родился долгожданный для обоих ребенок. Горе – родился он больной, лежит на искусственном дыхании, в барокамере. И шла навстречу им я. Горя у меня не было. Была беда в виде дымящегося от неудовольствия Данилевского и огромное, ни с чем не сравнимое счастье в лице необыкновенной маленькой Катьки, умненькой с первого дня, здоровенькой, похожей на мальчика-богатыря, с девичьими шоколадными глазками и длинными ресничками, такой красивой, как будто нарисованной вдохновенным эстетом-мультипликатором.

Чем дальше растет Катька, чем красивей, выше, изящней, женственней становится, чем больше неожиданных талантов у нее проявляется, тем настороженней относится к ней Данилевский. Слишком похожа на меня? Все сильнее и сильнее? Нелюбимый ребенок от нелюбимой женщины? Но любил же меня когда-то Данилевский. Наверно, любил. Думал так. Мне так говорил. Моей маме говорил. Потом разлюбил. Потом ненадолго опять полюбил. Потом разлюбил окончательно. А Катька, наверно, напоминает ему о собственных непонятных чувствах, раздражает.

– Со мной разговаривай, Кать! Не надо к маме как к адвокату обращаться! Я тебе говорю – ты некрасиво на сцене стоишь! Значит, некрасиво.

– Что еще у меня некрасиво? – прищурилась Катька, которая удивительным образом обижается на слова Данилевского гораздо меньше, чем я. – Шея короткая, как у тебя? И толстая? Так мне мама ее вытянула. Не ты, между прочим. Шея нормальная стала. Не лебединая, как у мамы, но тоже ничего. Коленки квадратные? На свои посмотри. И порадуйся, что у меня квадратики поменьше получились. Как кулачки у питекантропа. Мощные и внушительные.

– Ну вы даете! – тут же объединил нас Данилевский. – Вы смотрите, как она с отцом разговаривает! Я – отец.

– Отец, отец, – похлопала его по плечу Катька. – Так что еще у меня некрасивое, отец, не такое, как надо?

– Кать… – попыталась урезонить ее я.

– Да нет, пусть он скажет. Пусть скажет, что лучше бы я вообще не рождалась!

– Кать, Кать… Притормози… – слегка испугался Егор. Так далеко он не собирался заходить. – Ты красивая девочка, и вообще… отличница.

– Ну вот и здорово! Что и требовалось доказать! – легко засмеялась Катька. – А то – «враскоряку», «некрасиво»… У меня все отлично, понимаешь, пап? Несмотря на то, что ты меня не любишь.

– Ну вы вообще сегодня… – откинулся на диване Данилевский. Закинул руки за голову. Встал. Подбоченился. Стал сразу маленьким и смешным.

Я незаметно показала Катьке кулак, чтобы она молчала.

– Я пойду, – обиженный Данилевский отвернулся к окну, но не делал пока ни шага.

– Иди, если я правду сказала – иди! – Катька выжидательно смотрела на него.

Молодец. Вот отвернулась бы тоже – гордо, обиженно, – он бы быстренько шмыгнул в прихожую, ботинки надел бы, курточку в руку взял и убежал. А так, под ее взглядом, он медленно сел.