Маримба!

Здесь, где плохо, пусто, одиноко, невыносимо. Я поняла, что она хотела сказать. Я видела, по ее сухим, плотно сжатым губам, по отстраненному взгляду – она знает, о чем речь. Она знает, как это бывает, очень хорошо знает. И она, счастливая в своей вере, только ею и живет. Молится и знает, что ее молитвы помогают. Они помогают ей самой как-то здесь выживать, в ожидании встречи с теми, у которых уже нет мук и скорби. Ее черное, ее скорбь – бесконечны. Но долго внутри черного не проживешь. Поэтому она живет этой безумной верой. Поэтому у нее белейший, тщательно выглаженный платок. Исплаканные глаза, в которых больше нет слез, еще недавно очень красивые глаза, светлые. Слез нет, но света тоже нет. Тогда остается вера. Иначе внутри черного погибнешь.

Верь, верь, верь… Говорю я сама себе. Не в Бога на облаке. В то, что мир сложнее, чем ты думаешь.

Пока было больно так, что невозможно было дышать, спасало только это – надежда, что просто я чего-то об этом мире не знаю. Выйдя из черного, оглядываясь туда, где отстраненно рассуждать не получалось, понимаю: спасала не вера, ее у меня мало. Спасала любовь. К ушедшей маме, к плачущей, бледной Катьке, к резко качнувшейся в мрачный, коричневый ноябрь осени. В сентябре когда-то родилась я, в октябре теперь всегда отмечать черный день, когда перестала дышать та, благодаря кому я есть на этой земле.

Моя мама, которая так мало смеялась и улыбалась в жизни, ушла с такой странной улыбкой, как будто узнала что-то очень важное, что-то, что я пока не должна знать. Но что позволило ей улыбнуться перед смертью.

Больше нечего бояться

Всю жизнь, сколько я себя помню, я боялась маминой смерти. Лет с пяти мне снились сны, что мама умерла. И я просыпалась в слезах. И какое же было счастье понять, что это был лишь страшный сон. Я росла, а страхи росли вместе со мной. Мама не молодела и не здоровела, а как раз наоборот. Уезжая из дома, я начинала бояться вдвойне. Звонила то и дело, вызывая мамино недоумение: «Из Москвы так часто не звонишь, как из поездки». Да, далеко от дома было еще страшнее. Мама становилась все беспомощней, все тревожнее было оставлять ее одну. Когда она махала нам рукой в окне, маленькая, грустная, сердце больно сжималась. Каждый раз мне казалось, что это – последний.

Нормальная американка сделала бы как? Пробежалась бы утром километра два-три, приняла бы душ, с аппетитом позавтракала и отправилась бы к психоаналитику. Там легла бы на диванчик и рассказала бы ему то же самое, что и в прошлый раз. Душе бы ее на время стало легче, она бы села в машину и поехала на работу.

Я ходила в церковь, ставила свечки за мамино здоровье. Слегка помогало – мне самой. Но мама все равно болела, ходила все хуже, и веры мне это не прибавляло.

А потом бояться стало нечего. Мамы больше нет. И не надо вздрагивать от ночных звонков. Не надо с болью в сердце уходить от мамы, еле-еле передвигающейся по коридору своей полутемной квартиры – мама в последние годы не любила яркого света. Не надо уговаривать лечиться и слышать в ответ обидные слова, что я хочу сдать ее в больницу. Не надо больше ни о чем ссориться с мамой вообще. Сказать она мне ничего не может. И вряд ли меня слышит.

В бессмертную душу я очень хочу поверить, очень. Если бы я не знала, что кроме моей религии, самой истинной, самой верной, на Земле есть и другие, древние, пришедшие из глубины веков, тоже очень мудрые, тоже помогающие людям, мне бы было легче. Кто прав? Моя, самая истинная религия или же другие? Или правда где-то посредине, спрятана от нас в сказки, потому что иначе мы ее не поймем? Или мы сами осмыслили то, что нам когда-то сказали, как сказку? Нарисовали человеческий образ чего-то непознаваемого в принципе, построили дома, где к непостижимому ближе, нарядились в красивые одежды, написали специальные слова…

Не знаю. Я не знаю. Я хочу верить, что душа есть. «Что мы, отдав концы, не умираем насовсем». Только вот индусы думают, что душа перерождается в новом теле, а мы точно знаем, что она делает на девятый и сороковой день после смерти тела. И куда она идет. И как ей помочь. Кто прав? Может, у индусов их индуистские души перерождаются, а наши – нет?

У нас на среднерусской равнине все ведь вообще по-другому. Я здесь родилась, здесь и умру когда-то. Теперь, когда я знаю, что я не зря боялась всю жизнь того дня, когда мама уйдет, я буду бояться, как же переживет моя собственная дочь мой уход. Ее должны держать за руки как минимум трое детей, желательно уже подросших. Если за плечи обнимет верный, преданный муж, вообще будет здорово. И понимаю теперь, мучительно вспоминая тяжелый мамин уход из жизни, почему японцы желали друг другу легкой смерти: дома, в глубокой старости, будучи окруженным детьми, внуками и правнуками. Были такие традиционные открытки, где желали здоровья, благополучия и вот такой смерти.