Марина из Алого Рога

И она пошла въ дверямъ. Графъ двинулся за нею.

— Et ce pauvre Alexandre! остановилась вдругъ на-ходу и засмялась княгиня.

— А что?

— А то, что онъ какъ вотъ влюбленъ въ эту вашу красавицу здшнюю, — comment l'appelez vous d'ej`a?…

— Въ Марину?

— И что онъ, продолжала княгиня, не видитъ, что эта Марина, въ свою очередь, безумно влюблена въ тебя.

— Въ меня! почти испуганно вскрикнулъ Завалевскій;- его такъ и ошеломило…

Дина скользнула по немъ своими египетскими глазами — и ядовито улыбнулась.

— Ca ne serait d'ej`a pas si b^ete de la part de la donzelle… Берегись!…

XIV

Глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ вздохнула Марина, когда съ трескомъ хлопнула за нею дверь на блок, что вела со двора въ помщеніе Іосифа Козьмича, и она наконецъ очутилась дома… Кузнецъ, Пужбольскій, Дина, замченная ею у окна, рядомъ съ нимъ, разнообразныя впечатлнія этихъ встрчъ, — все это сливалось у нея въ одно скорбное и удручающее чувство… Ей жадно опять хотлось остаться одной, уйти, не думать о людяхъ…

Она быстро направилась въ свою комнату, — но въ нее ходъ былъ чрезъ гостиную, а въ гостиной слышались голоса и хохотъ… Табачный дымъ такъ и обдалъ ее, едва успла она войти…

Она остановилась на порог въ нкоторомъ недоумніи.

У Іосифа Козьмича были гости: "монополистъ" Верманъ и еще кто-то, кого Марина не узнала съ перваго раза…

Хозяинъ, развалившись въ своемъ волтер, покуривалъ сигару; гости нещадно дымили папиросками, расхаживая вдоль и поперекъ просторной комнаты.

Верманъ, Самуилъ Исааковичъ, былъ человкъ еще молодой, лтъ тридцати пяти, и представлялъ собою типъ современнаго полированнаго еврея. Въ Варшав онъ несомннно признавалъ бы себя за "поляка Моисеева закона"; призванный обстоятельствами къ коммерціи въ центр имперіи, онъ былъ русскій патріотъ и претендовалъ на

развитость. Выражался онъ по-русски правильно и довольно чисто; лишь при сочетаніи гортанныхъ съ трескучимъ звукомъ р выдавала рчь его семитическое происхожденіе. Наружность Самуила Исааковича была совершенно приличная, даже красивая. Одтъ онъ былъ щеголемъ, въ свтло-срые брюки и тонкій чернаго сукна сюртукъ, безукоризненно петербургскаго покроя. По блому его жилету волновалась толстая золотая цпь о двухъ концахъ, а на указательный палецъ правой руки насаженъ былъ большой золотой перстень съ крупнымъ сіяющимъ въ немъ алмазомъ. Эта правая рука Бермана покоилась въ карман его панталонъ, но указательный палецъ выставленъ былъ наружу, и онъ на-ходу, куря, разговаривая и улыбаясь, то-и-дло косился на него: видите-молъ какую штуку носимъ — и это намъ нипочемъ!..

Второй собесдникъ господина Самойленки ни благообразностью, ни щеголеватостью наружности своей не отличался: однихъ лтъ съ Верманомъ, небольшаго роста, угреватый, чернозубый — печка во рту, какъ говорятъ французы, — глаза его исчезали за синими стеклами стальныхъ очковъ, и все выраженіе его лица сосредоточивалось въ узкихъ и длинныхъ губахъ, постоянно складывавшихся въ саркастическую, некрасивую усмшку… Говорилъ онъ бойко, складно, необыкновенно самоувренно, и словоерикомъ заканчивалъ чуть не каждую изъ своихъ фразъ, что придавало имъ какую-то особенную, желанную имъ, повидимому, ядовитость. Облеченъ онъ былъ въ просторное коричневатое пальто, изъ рукавовъ котораго выглядывало блье довольно сомнительной опрятности…

Онъ обернулся на скрипъ двери, увидлъ входившую Марину — и остановился какъ вкопаный посередь гостиной, не кланяясь и глядя на нее во вс глаза изъ-за своихъ синихъ очковъ, — между тмъ какъ "монополистъ" спшилъ къ ней, шаркая ножкой и протягивая ей еще издали свою украшенную алмазомъ руку, съ апломбомъ, имвшимъ свидтельствовать о томъ, что всю жизнь провелъ-де человкъ въ свт.

— Марин Осиповн мое высокопочитаніе! проговорилъ онъ, пожимая ея пальцы, — привычки своей не измняете: все попрежнему какъ роза цвтете…

— Ботанику даже въ галантерейность обратилъ-съ! хихикнулъ вдругъ господинъ въ синихъ очкахъ, не измняя положенія и продолжая не кланяться ей.

Марина подняла на него глаза…

— Не узнала? кивнувъ на него съ замтнымъ пренебреженіемъ, спросилъ Іосифъ Козьмичъ.

Она узнала его по голосу: это былъ ея бывшій пансіонскій учитель, знаменитый Левіаановъ…

— Евпсихій Дороеичъ! пробормотала она: — я, дйствительно… Въ васъ какая-то перемна?…

— Очки-съ, и какъ баранъ остриженъ, съ новымъ хихиваньемъ объяснилъ ей эту перемну Левіаановъ, ближайшіе люди едва узнаютъ-съ…

— Что же это вамъ вздумалось? безучастно спросила она; ее гораздо боле занималъ вопросъ, для чего и какимъ образомъ попалъ онъ въ Алый-Рогъ?

— На счетъ очковъ-съ, что вамъ сказать, отвчалъ онъ, — инструментъ хорошій-съ!… Ну-съ, а что касается до волосъ, которые вы, какъ бывшая моя ученица, помните при ихъ естественной длин, то я поставленъ былъ въ необходимость возложить оные на алтарь отечества…

Марина взглянула на него недоумвая.