Марион Фай

Так выражалась на этот счет удрученная скорбью мать, примиряясь с своими желаниями при посредстве того, что считала своим долгом по отношению к родным детям. Не то чтобы у них с мистером Гринвудом возник какой-нибудь план, благодаря которому лорд Гэмпстед сошел бы с дороги. Убийство им, конечно, и на мысль не приходило. Но жалко, жалко! Насколько лорд Гэмпстед, во всех отношениях, не соответствовал тому высокому общественному положению, которое он будет призван занять, настолько ее сын, ее лорд Фредерик, способен будет служить украшением своего сословия. Он был красив, любезен, аристократичен с головы до ног. Никогда более блестящий наследник громкого титула не радовал сердца матери-англичанки, если бы только он был наследником. За что ей, благородному отпрыску аристократического дома Монтрезоров, дано было быть матерью одних младших сыновей? Чем более мысль ее останавливалась на этом, тем полнее изглаживалась неправедность ее желаний, и честолюбие ее казалось не более как естественной заботой матери о своем ребенке. Мистер Гринвуд не мог бы предавать таких оправданий, но и относительно его можно сказать, что дьявол, раз появившись, вскоре совершенно удобно расположился в его душе. Он говорил себе, что и не думал замышлять убийство лорда Гэмпстеда. Совесть его, в этом отношении, была совершенно чиста. Какое ему дело до того, кто наследует титул и именье Траффордов? Он просто обсуждал с глупой женщиной случай, которого никакие их речи ничем не могли ни вызвать, ни предотвратить. Ему скоро показалось естественным, что она этого желает, и не менее естественным, что он делает вид, что сочувствует ей, своему лучшему другу. Маркиз, он был в этом уверен, постепенно отставал от него. В ком было ему искать поддержки, как не в единственном друге, который у него оставался? Маркиз, вероятно, даст ему что-нибудь, если отпустит; но этого будет недостаточно, чтобы дать ему возможность прожить в довольстве остаток жизни. В распоряжении маркиза находилось место ректора в Апльслокомб, в Сомерсетшире, которое было бы совсем на руку мистеру Гринвуду. Теперь его занимал очень древний старик, который, как всем было известно, не вставал с постели. Это представляло 800 фунтов в год. Мистер Гринвуд заводил об этом речь с маркизом; но ему сказали, слегка выразив вежливое сожаление, что считают его слишком старым для новых обязанностей. Маркиза часто говорила с ним об этом месте; но что в том толку? Если бы умер сам маркиз, а за ним ректор, для него была бы какая-нибудь надежда, — под условием, чтобы лорд Гэмпстед также сошел с дороги. Но мистер Гринвуд, думая об этом, качал головой. Без всякого сомнения, все его симпатии были на стороне милэди. Маркиз обращался с ним дурно. Лорд Гэмпстед позорил свое сословие. Леди Франсес была даже хуже брата. Хорошо было бы, если бы лорд Фредерик сделался наследником. Но все это не имело ничего общего с убийством, ни даже с помышлением об убийстве. Если бы Господу угодно было взять молодого человека, оно было бы прекрасно, и только.

В тот же самый день, час или два после того, как он дал свое обещание маркизу, лэди Кинсбёри послала за ним.

Она всегда приглашала его пить с нею чай в пять часов. Это до такой степени вошло в обычай, что слуга просто докладывал, что чай подан на верху, в комнате милэди.

— Видели вы сегодня милорда? — спросила она.

— Да, — я его видел.

— После того, как он так грубо приказал вам выйти из комнаты?

— Да, он позвал меня после этого.

— Ну?

— Он запретил мне говорить о лэди Франсес.

— Еще бы. Он не желает слышать ее имени. Это я понимаю.

— Он не желает, чтобы я говорил о ней с вами.

— Со мной? Что ж, мне рот замкнуть? Я буду говорить о ней, что найду нужным. Этого еще недоставало!

— Он тут больше имел в виду меня.

— Он не может заставить людей молчать. Все его вздор. Ему следовало держать ее в Кенигсграфе, держать взаперти до тех пор, пока она не изменить своего намерения.

— Он требовал от меня обещания не говорить о ней с вами, милэди.

— Что ж вы отвечали?

Он пожал плечами и принялся за чай. Она покачала головой и прикусила губы. Не станет она молчать, как бы он ни сердился.

— Я почти желаю, чтобы она вышла за этого господина, хоть чем-нибудь бы кончилась эта история. Не думаю, чтобы после этого он сам когда-нибудь упомянул ее имя. Что она уже возвратилась в Гендон?

— Не знаю, милэди.

— Это ему наказание за то, что он противился желаниям дяди, восставал против его принципов. Нельзя дотронуться до грязи и не запачкаться. — Грязь, как прекрасно понял мистер Гринвуд, была первая маркиза. — Сказал он что-нибудь о Гэмпстеде?

— Ни слова.

— Вероятно и о нем нам запрещено говорить. Несчастный молодой человек; желала бы я знать, сознает ли он сам, как безусловно он губить семью.

— Полагаю, что должен сознавать.

— Такого рода люди — такие эгоисты, что никогда не думают о других. Ему и в голову не приходит, чем мог бы быть Фредерик, если бы он не стоял у него на дороге. Ничто так меня не сердит, как когда он делает вид, что любит моих детей.

— Вероятно, он теперь больше не приедет.