Марки. Филателистическая повесть. Книга 2

— Именно бандиты, будь они прокляты! Решили по лесу трубопровод вести, — великий физиолог показал в направлении разрытой канавы, отстраняясь от нас. — Мне ужасно неловко принимать вас в таком затрапезном одеянии.

Мы дружно принялись успокаивать старика и уверять его, что нам совершенно безразлично, в каком он костюме.

— Зато мне совсем не безразлично, — буркнул спасённый.

Едва Павлов произнес эти слова, как груз усталости и изнеможения от пережитого навалились на него. Он закрыл глаза и замолчал.

— Думал, сдохну тут, как последняя собака, — вяло промямлил он и принялся отковыривать налипшую грязь от штанины.

Мне показалось на короткий момент, академик готов был расплакаться, но он быстро взял себя в руки. Мы попытались осмотреть повреждённую ногу, но раненый только морщился и отодвигался от нас в сторону.

— Чего вы уставились? Закрытых переломов никогда не видели? — крикнул Павлов, и добавил требовательно. — Дайте же, наконец, мне пить!

К великому разочарованию физиолога, питья у нас с собой не оказалось. По иронии случая, из личных вещей академика мы догадались прихватить лишь его домашний тапочек, вещь в данных обстоятельствах совершенно бесполезную.

Стоит ли говорить, каких усилий нам стоило вернуться назад. Идти Иван Петрович совершенно не мог. Нам с моим другом пришлось соорудить из веток и проводов от ошейника носилки. На носилках, крайне медленно и ежесекундно боясь споткнуться и уронить бесценную ношу, мы двинулись в обратную дорогу. В пути мы делали остановки, бережно опуская носилки на землю. Тогда мы с Александром Степановичем тихонько переговаривались. Павлов стонал и на чём свет стоит ругал неизвестных строителей, а заодно и нас, забывших прихватить воду.

— До чего же он тяжёлый, — не мог не пожаловаться я шёпотом, так, чтобы раненый не услышал меня. — Да ещё и ругается постоянно. Будто он не по своей милости здесь оказался.

— Тяжёлый, в прямом и переносном смыслах. Тем более, не станем отплачивать упрямцу своей неприязнью, — тоже шёпотом отозвался профессор.

Наконец, мы с величайшей осторожностью внесли старика в дом и уложили на кушетку.

Академик Павлов снова попросил стакан воды. Я немедленно побежал на кухню и принёс.

— Так-то лучше, — причмокивая губами, отозвался он с кушетки, напившись и отпихнув стакан. Лицо слегка порозовело, но гримаса боли не покинула его. Из-под насупленных бровей нас рассматривали колючие глаза.

Затем в нескольких резких выражениях Павлов пояснил, что произошло. С недавних пор академик решил заняться спортом для поддержания рабочей формы. Он пренебрёг советами врачей. Привыкший всё самостоятельно проверять на практике, Иван Петрович решил в тот роковой день совершить длинную пробежку (для своего возраста почти что марафонский забег), длиною в пять километров. Пробегая по лесу самый трудный участок, он споткнулся о корягу и сломал себе ногу.

— Ни выбраться самостоятельно, ни позвать на помощь, — сокрушался академик. — Экая оказия!

— Мы предполагали, что вас похитили и даже убили! — сказал я.

— Кому я нужен? Старая развалина, — отозвался Павлов. — Теперь и подавно.

— Тем не менее, хороший хирург сейчас был бы как нельзя кстати, — не терпящим возражений тоном заключил мой друг и отправился на поиски доктора.

Я всё время оставался с больным. В спальне академика внимание моё привлекло странное устройство: бесколёсный велосипед. Заднее колесо отсутствовало напрочь, а вместо переднего приделаны были толстые кожаные ремни. Бесколёсное устройство стояло на массивной проржавевшей подставке. Я хотел было спросить Павлова о пропавших колёсах, однако ситуация была неподходящая.

Наконец, Попов вернулся и привёл с собой долгожданного хирурга. Осмотр ноги академика и произведённая доктором операция заняли несколько долгих часов. Уже давно спустилась ночь, а мы с профессором всё ещё находились в доме Ивана Петровича с намерением проявлять заботу и приятною беседой утешать нашего соседа. Павлов лежал, глядя отсутствующим взглядом в потолок. Я обдумывал, как лучше доложить старику про порчу столового серебра.

— Доброе утро. Как хорошо, что Цербер вас отыскал, — сказал Попов. — Мы вас, признаться, уже похоронили. Не правда ли, настоящее пасхальное чудо?

— Что за чушь вы мелете? — слишком энергично для тяжелобольного отозвался с кушетки академик. — Религия есть самый обыкновенный инстинкт.

— Зачем же вы ставите человека на одну ступень с крысой? — возразил Попов.

— А человек и есть крыса, только высшего порядка. Адаптировавшаяся к внешней среде, — лицо Павлова вновь исказилось, как от приступа боли.

— Душевные порывы — тоже рефлекс?

— Прекратите, тошно, — фыркнул академик.

Он попытался встать, но боль в ноге напомнила о себе. Видимо, разговоры о душе вызывали в нём страстное неприятие.

— Пойдёмте, — обратился ко мне Попов. — Больному сейчас не следует волноваться. Не станем слишком уж надоедать ему. Эмоции, как известно из трудов Ивана Петровича, есть регулятор физиологической деятельности.

Старик-учёный только слабо кивнул, потом закрыл глаза, давая нам понять, что не желает с нами разговаривать.