Маркиз де Боливар

- Тогда послушайте - вот еще один случай, и он касается лично меня. Одиннадцатого февраля того же года я прибыл в Пазевальк. Я искал ночлега, потому что ночь была морозная и снегу лежало - фута на два. На улице я столкнулся с Салиньяком, который опять исполнял обязанности фельдкурьера и - как и я - еще не нашел пристанища. Уже тогда в армии ходил слух, что всегда вокруг него, где бы он ни появился, происходят несчастья и гибнут люди. Я помню, что тогда завел с ним речь об этом, но он не дал мне ответа. В конце концов мы нашли себе местечко для сна в конюшне и решили переночевать вместе.

Около часу ночи меня разбудил близкий взрыв - такой мощный, что земля под нами затряслась. Взорвалась пороховая мельница на военном заводе возле нашего убежища, здание взлетело на воздух, и пострадала половина квартала. Мы слышали панические вопли, стоны раненых и умирающих... Да и мне повредило руку обрушившейся с крыши доской. Но Салиньяк ходил по помещению - уже одетый, готовый ехать дальше, совершенно невредимый - и плакал...

- И плакал? - переспросил Донон.

- Так мне показалось... Донон задумался.

- Когда я был ребенком, мать часто рассказывала мне легенду о человеке, который часто плакал, потому что он был проклят Богом и приносил несчастья всюду в мире, сам того не желая... Но кто это был?

- И что меня особенно напугало, - добавил Эглофштейн, - так это то, что Салиньяк сразу же, и часа не прошло, отправился дальше в путь. Мне почудилось, будто он ждал несчастного случая, знал о том, что должно случиться возле него, и теперь, когда это произошло, двинется дальше, чтобы нести ужас и гибель в другие места...

- Да, человек, который плакал... - тихо и задумчиво повторил Донон. О ком это только рассказывала мать? Ох, я все равно забыл...

А я вспомнил странные речи двух испанцев - алькальда и священника, и крестьян, и нищих, и особенно эту фразу: "Господи, смилуйся над его несчастьем!"

И слова Салиньяка, которые он пробормотал в рождественскую ночь почти про себя: каждый, кто пройдет со мной какой-то путь, не проживет долго... И меня охватил озноб страха - я уж и не знал, перед чем, и далекая, смутная догадка о некой древней тайне; но все это я чувствовал только одну секунду, потом все отошло. Вокруг меня был солнечный день, сверкали лопаты и ружья наших солдат. Церковная колокольня деревни Фигеррас. Тутовые деревья с покрытыми снегом ветвями, стоящие на далеких холмах. Все это - даже самое отдаленное - было так ясно и четко видно в сиянии зимнего дня. И темное чувство, охватившее меня на одно мгновение, отступило, я вновь был свободен и жил в реальном мире.

- А вот со мной, - заметил кстати Брокендорф, - два дня тому тоже приключилось кое-что: пропали две бутылки кларета и одна - бургундского, которую я нашел потом, обыскав дом, под кроватью моей хозяйки! Уж, по крайней мере, в этом случае Салиньяк не виноват! Надо всегда доходить до корня вещей. Впрочем, кларет - самое дрянное, водянистое винишко на свете, и я пью его, только когда нет ничего другого!

Мы издалека услышали дикие проклятия и брань внутри недостроенного полубастиона. Это был Гюнтер, который наконец явился и теперь погонял работающих гренадеров. И ему сразу отозвался Брокендорф:

- Эй, Гюнтер! Иди-ка к нам! И расскажи, что за мед поднесла она тебе из своих уст!

Лейтенант подошел мрачный и расстроенный, злобно покосился в мою сторону - ведь он должен был дежурить вместо меня - и стал искать сухое место, чтобы присесть.

Но Брокендорф не отставал от него.

- Ну, не скрывай от нас, что она тебе сказала? Сказала, что ты должен вскоре прийти еще? Что ты больше всех понравился ей в спальне?

- Сказала, что ты - самый глупый, болтливый и пьяный дурак! - отрезал Гюнтер, отбросив ногой дохлую мыть, которую пришиб лопатой кто-то из солдат.

Я видел, как капитан Эглофштейн сразу нахмурился: он не терпел перебранок между офицерами в присутствии рядовых. Но Брокендорф был скорее польщен, чем рассержен.

- Правда, она вспоминала обо мне?

- Да! Что она поставила бы тебя в огороде, чтобы туда не забирались зайцы! - со злобной насмешкой ответил Гюнтер.

- Гюнтер! - строго вступился Эглофштейн. - Я требую, чтобы ты говорил с Брокендорфом в почтительном тоне! Ты еще сабли в руке не держал, когда он уже служил в полку!

- Я пришел не затем, чтобы слушать нотации! - огрызнулся Гюнтер.

- А ты и заслуживаешь нотаций за свое поведение. Ты все время огрызаешься, ведешь резкие речи... Гюнтер вскочил.

- Господин капитан! - крикнул он, распаляясь, действительно в самом резком тоне, - Сам полковник называет меня на "вы", и я могу требовать от вас такой же вежливости!

Эглофштейн глянул на него большими глазами.

- Ну, Гюнтер! - очень спокойно сказал он. - Осади на себя! Твоя наглость такова, что даже обезоруживает меня!

- Хватит - и больше, чем хватит! - заорал лейтенант вне себя от злости. - Возьмите назад свои колкости, или...

- Ну? Или - что? Договаривай!

- Или я получу удовлетворение таким образом, что вы будете недостойны больше носить униформу офицера!

Донон и я хотели было вмешаться, но было уже поздно.