Марксизм как стиль

Причина моего неверия в любые конспирологические схемы это не вычитанный из книг марксизм, хотя у меня вполне марксистская оптика и я отсылаю всех, кого не убедил, к «Немецкой идеологии». Там сказано главное о причинах любых наших, а не только конспирологических, иллюзий и даже названы пять главных шагов, благодаря которым эти иллюзии укореняются и господствуют в обществе.

Причина моего недоверия – результат многолетней деятельности и наблюдений над людьми, среди которых я встречал немало претендентов на роль организаторов заговора и ни одного по настоящему способного к роли реального исполнителя, тайного агента. Все известные мне попытки заговора разваливались на старте, не начавшись, и превращались во всюду обсуждаемый пару месяцев анекдот.

Личное

Мой первый митинг

Помните ли вы свой первый митинг? Или он ещё впереди?

В тот майский день 1990 года я привычно пришел в редакцию «Комсомолки», где Тётя Оля собирала нас, политизированных старшеклассников, раз в неделю. Тётя Оля была немного блаженной, с кспэшными замашками, могла войти к редактору босой, распевая гимны солнцу, но считалась одной из лучших советских педагогических журналисток. В тот день она вручила каждому из нас по высокому огненно-синему васильку. Давным-давно, с такого же вручения цветов подросткам началось «коммунарство» – движение альтернативных педагогов, которое стало для неё смыслом жизни. Но тогда я этого не знал. Сидеть с васильком в руках было невыносимо и я упрятал его в свой пакет с репринтными книгами. Для этого стебель потребовалось сломать в трёх местах и в пакете растение стало похожим на модернистскую ограду в стиле Гауди, возникло «опасное натяжение пространства», как говорила Тётя Оля о русском авангарде. Авангарду она предпочитала тонкую лирическую графику Нади Рушевой. Я носил военную обувь, читал самиздат, менял школы, не стригся, слушал тяжелую музыку и поддерживал любое «натяжение пространства», чем опаснее, тем лучше. На ту встречу я пришел, чтобы познакомиться с Эдуардом. Он только что вышел из тюрьмы, где сидел за то, что средь бела дня на главной площади своего города бросил две бутылки с самодельным огненным коктейлем в здание горкома партии. Об этом много писали. Через год он был выпущен из колонии для несовершеннолетних под нажимом общественности, получив ещё четыре условно. Роль Тёти Оли в его освобождении была решающей. Он то и позвал меня на митинг сразу после рукопожатия, знал место и время по каким-то своим каналам. До этого я слышал о митингах только, что их устраивают на Пушке «дээсовцы» с Новодворской и их там жестко винтят. По дороге Эдуард постоянно спрашивал: «Ну, признайся, вас всех проверяли? КГБ? Сколько раз?». Я отрицательно мотал головой. После тюрьмы он не мог поверить, что в редакции крупнейшей газеты могут собираться школьники, не прошедшие никакого фильтра. Мои беззаботные ответы ему не нравились и он недовольно хмурился. Вскоре он напишет в газете «Народно-трудового союза» (да, да, того самого «белогвардейского»!), что все мы прошли строгий отбор. Но я не обижусь. Любая картина мира требует от реальности некоторых жертв.

У циклопических ворот ЦПКИО по периметру митинга стояли милицейские «упаковки». Вспомнился популярный тогда анекдот: «На митинг и в машину!». Центр заняли демократы с огромной цветной карикатурой: советская власть в виде трёхголового змея – Партия, Комсомол, Профсоюзы. На фланге стояли анархисты, в черном, с хвостиками волос и пиратским флагом. С другого фланга собрались казаки и «Память», они раздавали всем открытки с Храмом Христа Спасителя и призывом восстановить святыню. Кто-то выступал c трибуны за возвращение паспорта Солженицыну и против советских войск в Ереване, но это никого в толпе не волновало, все общались между собой. Вдруг грянул теплый дождь, милиционеры лениво попрятались в свои машины, микрофонный голос стих, но никто не собирался расходиться. Всем нравилось вместе вымокнуть после майского московского дня. Задержаний явно не предвиделось. Анархисты пели «Цыплёнка», «памятники» кланялись иконе, заворачивая её в целлофан, а демократы спасали своего «советского Змея Горыныча», но он уже расплывался психоделическим гуашевым пятном, неопределенность которого мне нравилась гораздо больше прежнего шаржа. Чувство эйфорической свободы и какого-то гражданского кайфа с тех пор связано у меня с митингами навсегда. Девушки в прилипших сарафанах ловили пальцами капли и танцевали. Рокабил в ковбойской шляпе играл на гитаре и пел по-английски Пресли, над ним благодарно держали зонты и «вареные» куртки. Эдуард о тюрьме отвечал скупо, в сторону анархистов супился, а открытку с Храмом у казаков взял и бережно положил в карман.