Марлен Дитрих

– Зачем ты это сделала? – заверещала она, нервно оглядываясь через плечо на орущих юнцов. – Они не оскорбляли нас.

– Нет? – Я посмотрела на нее с отвращением. – Тебе недостаточно, что тебя назвали еврейской шлюхой?

– Они сначала вели себя мирно, пока ты не швырнула их брошюру.

Остановившись, я вгляделась в нее. Я слышала множество высказываний против евреев; антисемитизм растекался по Германии, как зловонные канализационные стоки. Мама была не в восторге от евреев и часто жаловалась, что некоторые швеи-еврейки с нашей улицы запрашивают с нее слишком дорого. Тем не менее евреи были постоянными покупателями в магазине «Фельзинг» и сами владели роскошными торговыми центрами. В Берлине жило много евреев, особенно насыщен ими был мир искусства. Мейнхардт и Бернауэр, взявшие меня на работу в свой театр, и Макс Рейнхардт, основатель академии, были евреями. Мне приходилось работать с евреями – режиссерами, рабочими сцены, костюмерами и актерами. И я не находила в них никаких отличий в сравнении с другими людьми.

– Ты с ними согласна? – спросила я, хотя не сомневалась, что так и есть.

Лени была сама не своя от всего, что разило популярностью, и вечно гонялась за последними новинками. Я бы не удивилась, если бы она поддерживала этих омерзительных нацистов. На следующей неделе ее интересы могли сместиться на что-нибудь другое.

– Многие люди считают, что Гитлер прав, – ответила она. – Мы проиграли войну из-за евреев. Они заставили нас сдаться, потому что они заодно с марксистами, грабят нас, чтобы…

Я засмеялась, оборвав ее. Об этом я кое-что знала. Не зря же я жила с Гердой – впитала в себя некоторые ее социалистические убеждения.

– Лени, ты когда-нибудь читала хоть одну книгу по истории? Евреи столетиями бежали из России из-за погромов. Думаешь, они станут поддерживать тех, кто их убивает и гонит прочь? Марксисты не больше друзья евреям, чем были цари. – (Она пожала плечами, подтверждая, как я и предполагала, что учебников истории она в руках не держала.) – И какое вообще тебе дело до того, что говорит Гитлер? – продолжила я. – Он даже не немец.

Лени расправила плечи:

– Я однажды слышала его выступление на митинге. Он прекрасный оратор. И его глубоко волнует судьба Германии. Он говорит, евреи накопили столько богатств, потому что они низшая раса, и сотня их не стоит одного чистокровного арийца.

– Правда? Значит, он чистокровный идиот.

– Марлен, я не думаю, что это справедливо. Его партия…

Я снова перебила ее:

– Каждый раз, как мы приходим на кастинг или на прослушивание, как сегодня, кто-нибудь из тех, кто отбирает нас, оказывается евреем. Ты это замечаешь?

Скрючив пальцы, я приставила их к лицу, как сделала Герда, когда мы сидели с ней в кафе в день нашей первой встречи.

– У них что, заостренные уши и рыла, как в этой дурацкой брошюре? – спросила я. – Они давали нам конспекты с выписками из большевистской пропаганды?

Лени поджала губы и сказала:

– Но это совсем не то.

– Думаю, как раз то самое. Твой прекрасный оратор один и создает весь этот шум.

Ускорив шаг, я стремительно пошла к театру. Лени едва поспевала за мной.

– Я и не представляла, что тебя так беспокоят евреи, – сказала она, не скрывая возмущения.

– Они меня не беспокоят, – возразила я. – Я вообще не интересуюсь политикой. Но не люблю, когда мне указывают, что и как я должна думать. И тебе не следует поддаваться.

Больше я об этом инциденте не вспоминала. В отличие от Лени, меня включили в актерский состав для постановки новой пьесы в Берлинском театре. Она называлась «Два галстука-бабочки». В ней было много музыки по образцу популярных американских шоу вроде «Бродвея», в котором я играла в Вене, что и обеспечило мне роль Мабель, помешанной на джазе американки, наследницы большого состояния. Я пела по-английски и по-немецки, одевалась то в твидовый костюм, то в облегающее платье и была вся увешана фальшивыми драгоценными камнями, блеск которых достигал зрителей, сидевших в задних рядах. Либретто было весьма остроумным, написал его Георг Кайзер – успешный драматург-экспрессионист, а затраты на постановку оказались необычайно высокими: пятьдесят девушек пели в хоре, а среди сменных декораций на вращающейся сцене был даже океанский лайнер. Билеты на этот спектакль в Берлине разлетались как горячие пирожки, их раскупали на несколько недель вперед, однако мое жалованье составляло всего тысячу марок. И я была не в том положении, чтобы выдвигать претензии.

Не знала я и того, что эта постановка изменит мою жизнь.

Сцена четвертая

Голубой ангел

1930 год

А если их крылья сгорят, я знаю, тут нет моей вины.

Глава 1

– Фрейлейн, не могли бы вы придать себе менее коровистый вид? Вы же не дешевое белье демонстрируете.

Режиссер говорил, растягивая слова, и речь его была столь же высокомерно-язвительной, как и манера поведения, хотя я не могла упрекнуть его в ординарности. Наоборот, находила оригинальным, что само по себе уже много значило в Берлине.