Марлен Дитрих

– Эта картина очень важна, – продолжал фон Штернберг. – «УФА» вложила значительные средства, чтобы я снял ее на немецком и на английском. Американские фильмы начинают заполонять европейский рынок. «УФА» должна с этим как-то бороться, и они наняли для этого меня. Вы понимаете? – спросил он, и я уловила под его угрюмой наружностью первый проблеск жесткого юмора – лицо осветилось проказливой улыбкой. – Яннингс может называть себя главным героем сколько угодно, в романе так оно и есть. Книга озаглавлена «Профессор Унрат». Но моя картина называется «Голубой ангел», и моя звезда – Лола-Лола. – (Я вновь безмолвно кивнула.) – Вы должны сбросить пять килограммов до начала съемок в следующем месяце, – добавил фон Штернберг, когда к нему подбежал ассистент со сценарием. – И сделать ваш немецкий более грубым. У вас слишком рафинированное произношение. Я надеюсь, вы забудете о своем берлинском лоске. Лола-Лола не пай-девочка, она не из хорошей семьи и особой утонченностью не отличается. Она шлюха, которая зарабатывает на жизнь на мужчинах. Она не пьет шампанское и не обсуждает политику на приемах. Вы должны говорить, как она. Знать ее выражения. Но самое главное – быть ею. Внутри и снаружи. Жить и дышать ею. Все, что вы чувствуете и делаете, должно нести в себе ее суть, ничто не должно мешать. Вы сможете сделать это? Или мне нужно устроить пробы для этой невыносимой Люси Маннхайм?

– Нет. Я… я смогу. – С этими словами я взяла протянутый мне сценарий.

Я не могла этого постичь. У меня не находилось объяснений: раньше я никому не позволяла доминировать над собой, а ему готова была сдаться. Причем безоговорочно. Я поверила каждому его слову. И распознала в этом моменте шанс, которого всегда ждала, – стать тем, кем мечтала стать.

– Этого достаточно, – кивнул фон Штернберг. – Я пошлю за вами на следующей неделе, чтобы под вас подогнали костюмы. Они маловаты, но вы говорите, что справитесь, так что лишний вес должен уйти. Хорошего вечера, фрейлейн. Теперь я должен идти убеждать этих идиотов из «УФА», что вы – мой единственный шанс. И остановить Яннингса, чтобы он не убедил их в противном. – Штернберг строго посмотрел на меня и добавил: – Я верю, мы докажем, что они ошибаются. Но что бы мы ни делали, никогда не разочаровывайте меня.

По пути домой в трамвае я пробежала сценарий. А перечитав его еще раз в своей квартире, кинулась к Руди, прервав его мирный вечер с Тамарой. Мама повела Хайдеде в зоопарк.

– Прочти это, – сказала я, вне себя от возбуждения. – Прочти и скажи, разве это не самая восхитительная роль из всех, какие мне когда-либо предлагали?

Но прежде чем он успел это сделать, Тамара взяла листы и, когда в ответ на ее молчаливый вопрос я согласно кивнула, удалилась с ними на диван.

Закончив чтение, она сказала:

– Ничего подобного я до сих пор не встречала.

Я обмякла, сидя на стуле. Между нами вился дым от моих сигарет.

– Ты правда так думаешь? Это не слишком грубо? – Меня охватило беспокойство. – Она шлюха. Это может оказаться чересчур для меня.

Тамара улыбнулась, вытряхнула переполненную пепельницу и принесла мне чашку чая, пока Руди внимательно изучал сценарий. Увидев, что Тамара начала отрезать для меня кусок штруделя, я протестующе подняла руку:

– Нет. Мне надо сбросить пять килограммов.

– Пять? – поразилась она. – За какой срок?

– За месяц. Или меньше, если мне удастся.

Я прихлебывала чай, поглядывая на Руди. Он хмурил брови, переворачивая страницы. Тамара сидела напротив меня, мы обе ждали его вердикта.

– Это роль на всю жизнь, – сказал он. – Но ты права: тут есть риск. Это вовсе не милашка. Она почти аморальна. Одержимость ею в конце концов убивает Рата. Я не знаю, Марлен.

– Не знаешь? – с недоверием спросила я. – Но это его одержимость, не ее. Он приходит посмотреть на нее в кабаре «Голубой ангел», он ослеплен ею. Она же никогда не притворяется другой, не такой, какая есть. Он отказывается от своей жизни ради нее.

– А она ничего не дает ему взамен. Он бросает школу, своих учеников. Ломает себя ради нее, деградирует, работает в ее номере как буффон. А когда она меняет его на другого мужчину, он умирает с горя. Думаю, зрители и цензоры могут не одобрить этого. Это слишком…

– Реалистично? – спросила я.

Он хмыкнул:

– Помимо прочего.

– Значит, это совершенно, – заключила я. – Реалистичность – это то, чего я хочу, что я долго искала. Кажется, будто эта Лола-Лола меня дожидалась. Там есть и музыкальные номера. Ты видел? Я буду исполнять песни в кабаре. Пока еще не знаю, какие именно, но фон Штернберг сделал некоторые пометки на полях, упоминая Фридриха Холлендера. Он один из наших лучших композиторов.

– Это верно. И ты, разумеется, можешь петь. Но на английском?

– Я научусь. Буду снова брать уроки. – В нетерпении я взглянула на Тамару, ожидая от нее поддержки. Она кивнула, и я продолжила: – Я смогу сделать это. Уверена, что смогу. А как он выставил свет для меня! У него глаз художника. Обещал широкий прокат. Он здесь от студии «Парамаунт». Что, если они начнут показывать картину в Америке? Для нас тогда все может измениться.