Мародер

Еще в подъезде, сполна ощутив поистине тектоническую мощь взрыва, он понял — операция удалась полностью, живых там нет. Но того, что сделал центнер аммонала с мощным ампирным фасадом дворца, он и представить себе не мог — ну, думал он, сметет, конечно, все на первом этаже, кроме несущих стен; ну, разбросает мусор с крыльца, поубивает всех, конечно… А у ДК просто вырвало всю центральную часть фасада, словно огромный экскаватор подъехал, хапнул полный ковш и подбросил вверх, засыпав площадь обломками. Несколько сожженных машин, стоявших близко к крыльцу, просто исчезли. Автобусы перекрутило и отшвырнуло аж до середины площади перед ДК, а окружающие площадь дома начисто лишились остатков стекол.

Ахмет начал было подниматься на осыпь, дымящуюся багровой пылью среди уцелевших стен, словно дупло, выжженное в кирпичном зубе каким-то огненным кариесом. Встал, пошел назад. Смысла лазать по руинам он не увидел — все размололо в мелкую кашу, и найти в ней стволы надежды не было. Ахмет огляделся — вроде пока никого, и побрел восвояси, стараясь не отсвечивать лишнего. Его потряхивало, непонятно, от чего конкретно. То, что он только что распылил десять человек, в том числе двоих обычных, не умышлявших против него мужиков, его напрягало, но не так, как ему казалось до акции. Один, десять — а никакой заметной разницы и не оказалось. Скорее, его больше потрясла чудовищная мощь смеси вполне безобидных веществ, собственноручно забитая в бензобаки и только что вылетевшая на свободу. Он снова и снова легко вызывал испытанное им в подъезде ощущение невероятной, нутряной какой-то силы, огромной как гора, как цунами из фантастического фильма, сумевшей жестко встряхнуть все — даже землю под ногами.

Свою первую военную победу Ахметзянов отметил довольно своеобразно — спал целые сутки. Битый кирпич и бетон разрыли без него, к ночи на руинах копалось больше сотни человек. Позже он жалел, что не остался на руинах и не предъявил свои права на первоочередное раскапывание. Поступи он тогда именно так, и его репутация взрывника, лезть к которому — самоубийственный идиотизм, сложилась бы куда быстрее. Но, повторим, тогда он трясся как осиновый лист, не имея никакой информации о городских раскладах — ему казалось, что, завалив Жирного и раззвонив об этом, он привлечет к себе излишнее внимание.

А расклад был простой и невеселый. В первую зиму вошло то ли чуть больше половины населения Тридцатки, то ли чуть меньше. Военные, не ушедшие к хозяевам, сделали тогда что-то навроде Администрации и какое-то время пытались восстановить порядок. В том смысле, как сами его понимали. Шугали беспредельщиков по всей Тридцатке, и, надо признать, к зиме стали делать это вполне успешно. Людям это очень нравилось, особенно когда вояки перевешали последних ментов и передвигаться по городу стало сравнительно безопасно.

Пока их было много, и с ними заодно выступали многие нормальные мужики — все было спокойно, некоторым особо оптимистичным даже начало казаться, что бардак первых дней позади, и скоро все как-то наладится. Хозяйки в процесс разложения убитого города не вмешивались, единственным видом общения был вялый минометный огонь в случае приближения туземцев к периметру вокруг химзавода. Те счастливцы, кого они выбрали в качестве работников, исчезли за их забором в Самом Начале и в городе больше никогда не появились.

Полковник Конев, считавшийся у военных за главного, был неплохой мужик — но что разбилось, того не склеить. Людей можно собрать в кучу и заставить вести себя правильно, это давно известно. Но это можно сделать силой, хлебом или общей для всех опасностью. Других вариантов нет. Конев не мог всех накормить — каждый добывал свою еду сам, а его военная власть была вынуждена тратить ресурсы и на тех, кто добывать себе пропитание не мог. Или хитрил — такое поначалу еще прокатывало.

Защита от Хаслинских и Пыштымских могла стать его сильной стороной, но частенько получалось, что накат соседей отбивали без него. Оставалась сила — что ж, он, вернее, собравшиеся вокруг него люди, представляли собой ни с чем в Тридцатке несравнимую вооруженную силу. Пока все шло нормально. А как только все понеслось под откос — не стало и силы. Ахмет тогда смеялся ему в лицо — а теперь вспоминал со все возрастающим уважением.

Эх, жаль, не знаю, где его похоронили. Поставил бы мужику памятник, чтоб помнили. Да и хоронил ли его кто — теперь уже не узнать. Может, просто бросили в яму — и привет.