Марш на рассвете

— Ну и что, если женатик? Чихала я! А если… Ну вот скажи мне, посоветуй… — Она запнулась, взглянула на него, точно оценивая, стоит ли откровенничать. Он улыбнулся. — Конечно, это глупо вот так сразу выбалтывать чужому человеку. Сама не знаю почему…

— Ничего тут глупого нет, — перебил Елкин, хотя решительно не знал, что он должен будет сказать этой полудевчонке, полуженщине, знавшей, очевидно, много такого, о чем он мог лишь догадываться.

— Вот если один человек другому чужой. Ну… в семье… еще до войны, — насупясь, добавила Лида. — И у них нет, как это… ну, общего языка. Понимаешь? Характеры разные.

— У них… Это у твоего дружка с женой? — сказал Елкин, все больше теряясь. — А кто тебя осуждает? Кто любит, всегда прав. И всегда слеп… Это я где-то читал, — слегка краснея, добавил он, заметив, что рот у Лиды полуоткрыт и она жадно внимает каждому его слову. А говорил он, кажется, совсем не то. — Всем хочется счастья.

Лида покачала головой:

— Если бы все так думали… — И неожиданно тронула его за чуб. — Чудной ты!

— Почему?

— Волосы, как у девчонки, вьются. А вообще красиво.

— Это у меня от матери.

— Мне бы такие…

Он улыбнулся.

— Ума бы прибавилось?

Она вдруг замкнулась, игла в ее пальцах снова торопливо замелькала.

— Ладно, — сказала, откусывая нитку, — ступай себе с богом.

— Я пошутил…

— Ступай, ступай, все вы одинаковы. Шутники…

Он все еще не решался подняться. И оба не заметили, как подошел Валерий. Очки блестели. Широченные кирзы на ногах топырились в стороны.

— …Дурак он все-таки… Правильно ты сделал, что ушел. Я ему сказал… А ты не обижайся…

«Да что он мелет?»

— Я похож на человека, которого можно обидеть? — Даже жарко стало от стыда, от унижения, от того, что случилось так, словно он и впрямь струсил. — Плевать я хотел! На кого обижаться!

— Да, да, конечно. И вам надо помириться…

— Ну, хватит.

— Вы еще подружитесь. Уверен. Сейчас он просто не в себе. Пошли?

Оставаться было ни к чему, да и поздно. Он поднялся.

— До свидания, Лида.

— Пока, профессор.

Елкин осторожно, с мучительным желанием оглянуться закрыл за собой дверь.

В спаленке было темно, душно. В морозном стекле дробилась луна. Он приоткрыл половинку — ни ветерка. У ворот усадьбы, где располагалась рота, маячил часовой. Мимо него за копьистой оградой шли редкие прохожие: мужчины в зябких клетчатых пальто, толкавшие перед собой груженные скарбом детские коляски, женщины с распухшими за спиной рюкзаками — горемычное племя репатриантов, торопившихся на чужой огонек.

«Может, и он где-то здесь среди них, Вадька, друг детства?» — мелькнула мысль.

Внизу, прижимаясь к реке, притаился городок. Лунные острия костелов, плоские крыши домов, похожих на спичечные коробки. В доме у моста беззвучно хлопала дверь, пропуская сполохи света, отголоски джаза.

Сенька лег на нары, сложив одежду на подоконник. В комнате еще колобродил застольный говор. Валерий доказывал Ветрову, что он не прав, что Сенька свой парень, это сразу видно. «У тебя же развито чувство товарищества, — кипятился Валерий. — А стоит выпить — в голове все на попа, дурак дураком». А Ветров бубнил, что любит Валерку, он ему дорог, как брат родной. Он за него жизнь покладет, хоть сейчас!

Ревниво сжалось сердце. Елкин повернулся на другой бок. Ну что ж, и у него был друг. Жизнь все перепутала, и детство казалось далеким сном. Иногда он видит все со щемящей, отчетливой яркостью… Да, он, Сенька, тоже не пожалел бы жизни ради Вадима, застрявшего там, в родном Киеве, летом сорок первого. Вадька спас ему мать, жену коммуниста, когда пришла повестка явиться ей в полицию. Сумел предупредить. Сколько раз в эти годы — засыпал ли Сенька после трудного дня на детдомовской койке, мерз ли в училищном карауле — нет-нет и вспоминал о приятеле. Мечтал о том, как встретятся. Были сотни наивных и трогательных видений, но все сводилось к тому, что Вадим оказывался на волоске от смерти, а Сенька, первым ворвавшись в освобожденный город, спасал друга.

Странно, что мать не пишет о нем. Исчез, пропал. Может, еще напишет…

Показалось, вздремнул на минуту. Очнулся от храпа. Рядом сидел Валерий в исподнем. Он был похож на встрепанного петушка, сунутого в большую солдатскую рубаху. Опавший рукав обнажал худую кисть.

— Не спишь? — спросил он. — Дай, пожалуйста, Бляхину закурить. Дежурит.

В светлом квадрате дверей горбилась фигура ефрейтора с противогазом. Он благодарно улыбнулся, приняв спичку. Под небритой губой темнела впадинка с крупными резцами по бокам. Сощуренный от дыма глаз придавал желтоватому, точно дубленому, в глубоких бороздках морщин лицу оттенок лукавого простодушия.

— Вот спасибочки, — сказал он с сипотцой. — Ночь длиннехонька, а солдат покурке рад… Предписание ваше я капитану на стол положил.

— Что-то часто дежуришь, Бляхин, — сказал Валерий.

— А чего? Молодым гулянки, а нам стоянки. — Бляхин подмигнул: — Старикам, как говорится, и со старухой не спится.

И ушел, покашливая.

— Забавный, — сказал Сенька.

— В твоем взводе.

С нар донеслось:

— Эх, кисленькая ряженка. Валеру попотчуй, Валеру…