Маршак

На Пасху, встречая свой праздник свободы,Под низкие своды спустились они.Казалось, звучали шаги в отдаленьи,И глухо дрожали крутые ступени,И тускло горели огни.Семья притаилась за скатертью белой…Могучий и смелый, лишь он не дрожал             И встал он пророком в молчаньи глубоком,             И взором окинул подвал.И тихо он начал: «Рабами мы были,

Но в темной могиле, в подвале немомМы гордо повторим: „Мы были, мы были,Теперь мы тяжелое иго забыли —И дышим своим торжеством!“Пускай мы пред смертью, пускай мы в подвале —             Грядущие дали не скрыл этот свод             И нашей свободы никто не отнимет…             Пусть голову каждый повыше поднимет             И смерти бестрепетно ждет!Мы были рабами! Мы были! Мы были!»И вдруг позабыли свой ужас они:

Они не слыхали в минутном забвеньи.Как глуше, сильней задрожали ступени,И дрогнули робко они.Вскочили… Столпились… Слетела посуда,Как мертвая груда, застыли и ждут             И отперлись двери — и черные звери             По лестнице черной идут.             И сытый, и гордый             И с поступью твердой            Аббат выступал впереди…

Старик к нему вышел. Он стал у порогаСпокойный и гневный, как посланный БогомИ замерли крики в груди!И встретились взоры…

Эти стихи были опубликованы в 1912 году в Петербурге в брошюре «Библиотека еврейской семьи и школы». Тогда память не раз возвращала Маршака к событиям пятнадцатилетней давности, к тем дням, когда ребята с так называемого «рязанского двора» на Майдане доставали его и брата расспросами: кто они, откуда, отчего не похожи на майдановских?

«— Мы нездешние, — виновато сказал брат, — мы всего три дня как в этот город приехали.

— А вы русские? — спросил рыжий.

— Да, — сказал я.

— Нет, — сказал брат. — Мы евреи.

— Ну, это ничего, — ответил рыжий. — У нас во дворе тоже есть еврейчик, Жестяников Митька.

Тут мы расстались».

И именно здесь, на Майдане, судьба подарила Маршаку незабываемую встречу, которую он впоследствии описал в незавершенной своей новелле «Шура Ястребцова»: «В соседних дворах было много девочек, но такой я еще не видел. Не то чтобы платье на ней было лучше, чем у других девочек, — платье было самое обыкновенное, хоть и голубое. И сама она была, я думаю, не какая-нибудь особенная. Только очень новая, незнакомая».

Увидел он эту незнакомку, когда она поднималась по шаткой лестнице на чердак старого завода. Оказавшись на краю площадки у входа на чердак, она то ли поскользнулась, то ли, растерявшись, упала. «Как она падала, я даже не заметил. Услышал только визг, а потом что-то негромко шлепнулось в траву. Подбегаю — она лежит и молчит. Глаза закрыты. Расшиблась, умерла. Я заорал во все горло, сам не помню что. Она вскочила, прижала обе ладони к моим губам и шепчет:

— Молчи, дрянь, молчи, дрянь».

Незнакомка попросила у Самуила носовой платок — она не хотела, чтобы на ее платке остались следы крови — и иголку с ниткой. Он украдкой раздобыл дома иголку с белой ниткой и принес их девочке, успевшей к тому времени привести в порядок смятое платье. Велев Самуилу отвернуться, она заштопала порванный чулок и еще раз предупредила мальчика, чтобы тот хранил молчание. «Если ты кому-нибудь скажешь, что я слетела сверху, я тебе… Я с тобой навсегда поссорюсь». И потребовала: «Перекрестись, что никому не скажешь».

«Я был очень испуган и готов был поклясться всем святым, что никому не скажу, — вспоминал Маршак. — Но перекреститься я не мог. В нашей семье никто никогда не крестился.

— Я не умею, мне нельзя, — сказал я ей.

— Как не можешь? — спросила она гневно. — Ты что, креститься не умеешь? Разве ты собака или кот, а не человек?

И она громко рассмеялась…

…Так я познакомился с Шурой.

Это была та самая Шура Ястребцова, из-за которой в продолжение многих лет шла потом между тремя дворами ожесточенная война».

* * *

А вот каким запомнился Майдан сестре Самуила Яковлевича, Юдифи: