Маршак

Бледный вечер сошел… Замирая,Уж застыл необъятный простор…Где-то слышен смолкающий хор…А душа все тоскует, больная…Словно выжглись в тревожном мозгуЭти крики, предсмертные стоны…Засыпает весь мир упбенный —

Но рыдает напев похоронный…И заснуть не могу, не могу!Я вспомнил ночь: с тоскою мрачнойГорели звезды, как хрусталь…Была печаль, как сон, прозрачна,И сон тревожен, как печаль…Летал он тихо надо мною,Погибших братьев рисовал —

И юной, чистою мечтоюСебя я в жертву отдавал…Зачем я здесь? Быть может, братьяТаятся в страхе по углам!Зачем я здесь, зачем не там?Ничтожный трус, тебе проклятье!..Быть может, миг — для них прощальный,

Быть может, луч — последний луч…И бледный месяц из-за тучГлянул, как факел погребальный…Воскресни, оживи во мраке гробовом,Рыдаю я, склоняясь над тобою…И тщетно я кричу в безмолвии ночном,Противясь грозному покою…И мне не пробудить поток страстей бурливых,

Как не вернуть прошедший светлый день…Как не сорвать зловещей ночи теньС небес угрюмо-молчаливых!..

И все же Маршак никогда еврейским поэтом не был, но начинал он как поэт русско-еврейский. Мы не согласны с мнением составителя сборника «На одной волне» Тамарой Должанской, которая в предисловии к этой книге пишет: «В молодости он был пишущим по-русски еврейским поэтом, — еврейским не только по происхождению, но и по всему содержанию своего творчества…» А вот в другом Должанская, пожалуй, права: «Он начал как Фруг с библейских мотивов, переводил с идиша и с иврита, откликался на все происходящее в еврействе». Это действительно так. Маршак, как завещал ему Стасов, никогда не изменял своей вере, оставаясь при этом поэтом русским.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Как много написано об этом чувстве — поэтами, художниками, композиторами! Разумеется, была любовь и у юного Сёмы Маршака. Звали ее Лиля Горвиц. Племянница знаменитой балерины Иды Рубинштейн — любимой ученицы М. М. Фокина (специально для нее писали музыку Глазунов, Римский-Корсаков; замечательный портрет ее создал художник Серов). Лиля Горвиц обладала тонким поэтическим вкусом, о чем свидетельствуют ее письма к Маршаку: «Только что перечитывала твои стихи. Ты спрашиваешь, нравятся ли они мне? Да, они производят на меня впечатление, в них есть сила и страстность, но я бы очень хотела прочесть что-нибудь твое собственное, глубоко прочувствованное, вылившееся из твоей души. Пиши мне все, касающееся твоего творчества; есть ли какая-нибудь перемена в твоих взглядах и требованиях; есть ли разница в форме; много ли ты пишешь? Углубляйся в самого себя, не разбрасывайся. Может быть, я не права; ты мне напиши, что ты думаешь об этом. Я бы тебе посоветовала писать самостоятельно, а не переводить…»

Дружба с Лилей Горвиц очень многое значила для семнадцатилетнего Маршака. Горничные для Лили были выписаны из Англии, и язык этой страны стал для нее вторым родным. Это она задолго до поездки Маршака в Лондон читала ему стихи английских поэтов, что сыграло не последнюю роль в его увлечении английской литературой. И все же справедливости ради приведем слова Маршака из автобиографических набросков, сделанных в 1945 году: «Я выбрал Англию — может быть, именно потому, что Стасов когда-то в дни моего отрочества подарил мне Шекспира и Байрона…»