Марта из Идар-Оберштайна

Идар-Оберштайн, находящийся в часе езды от родины Карла Маркса, города Трира, наконец переоделся в осенний брусничный сюртук и вздохнул с облегчением. В нем уже никто не шлифовал изумруды, лежа лицом вниз, и не разрезал их с помощью карборундовых кругов и алмазных пил. Не стирал в корыте и не обшивал семью, строча на машинке ритм простоватого ландлера[50]. В нем жили современные люди на современный лад.

Особняки кремового и оливкового оттенков, обнесенные плющом и виноградом, привычно поднимались вверх, взбирались на скалу и неуклюже исчезали за очередным поворотом. Старые, утепленные мхом горы защищали город от сквозняков. Полураздетые засахаренные деревья щекотали подтянутое, будто после лифтинга, небо. Распахнутые настежь террасы и веранды претенциозно источали ароматы кофе и яблочного вина. Фасонистые кондитерские и шляпные витрины соблазняли драпировками и искусно отлитым шоколадом.

Анна с Константином прогуливались петляющими улицами и беседовали обо всем на свете. Учительница только приступила к преподаванию в «АБВГДейке» и не могла сдержать эмоций. Взахлеб рассказывала, как один из учеников спросил имя директора, а услышав, что ее зовут Виктория Петровна, крепко задумался и уточнил: «Это девочка или мальчик?» Константин внимательно слушал, уточнял насчет каллиграфии и советовался по поводу названия третьей лавки авторских украшений. Внезапно остановился, приложил руку к груди и сотый раз покаялся:

– Я думал, приеду и возьму бога за бороду. Быстро сколочу состояние, куплю дом, машину и заберу тебя. Вот только через год не продвинулся дальше своего носа. Все так же жил в кладовке, шкурил двери и собственные пальцы, елозил жирную посуду по ночам. Мне не с чем было ехать. Нечего было предложить. Нечем похвастаться…

Помню, написал тебе, и такая тоска взяла. Пришел вечером в ресторан, мою пивные кружки, а самому хочется в петлю. Вдруг заходит хозяин, этакий Дед Мороз с красным сосудистым носом и вываливающимся из штанов животом, и, понаблюдав за работой, говорит: «Если и дальше так пойдет, то через месяц-другой выпущу в зал официантом».

В этот момент меня как током ударило. Я же не об этом мечтал. Не о том, чтобы бегать с блюдами кислой капусты и кусками фальшивого зайца. А тут еще напарник, бородатый эфиоп, вечно доедающий за посетителями стейки, пристал со своим: «Слушай, как нам повезло! И работа хорошая и объедков сколько хочешь». С той ночи взял себя в руки, выучил язык и расписал бизнес-план чуть ли не поминутно…

Молодые люди бродили вдоль старенького, слегка покосившегося фахверкового дома под номером 468, синей ювелирной витрины, полной сапфиров, лавки белых драгоценных камней, имеющей свой шлифовальный цех, отеля с белым больничным тюлем, деревьев-осьминогов и каменного мороженщика. В одной из витрин Анна заметила полотно с абстракцией, выполненной не то граблями, не то гигантским мастихином и с улыбкой вспомнила, что в детстве вместо «живопись» говорила «выжипись».

Константин остановил ее на полуслове, впился взглядом в любимое лицо и переспросил:

– Ты точно счастлива?

Учительница, прежде чем ответить, подняла голову вверх, кивнула церкви в скале и торжественно, как на венчании, произнесла:

– Да!

Мужчина облизал сухие губы и, слегка заикаясь, начал:

– Ты прости, что делаю предложение таким образом и без кольца, но, когда увидел на аукционе эту вещицу, готов был продать душу, только чтобы ее приобрести.

Константин достал из кармана коробочку с логотипом Jakob Bengel и осторожно открыл. На зеленом бутылочном бархате лежал кулон в виде желтого солнечного круга с черной точкой в правом нижнем углу и, кажется, тяжело дышал. Анна ощутила, как ее сердце забилось щеглом в клетке, а горло атаковал спазм.

– Ты понимаешь, это редчайшая вещь. Они ведь до тридцатых годов не делали бижутерию и даже еще не мыслили ни о каком ар-деко. Специализировались на цепочках для часов и шателенах[51], а тут вдруг такая изящная вещь, датированная двадцать пятым.

Анна дотронулась до кулона и тут же отдернула руку, будто ударенная током. Сделала еще одну попытку и вздохнула. Кулон оказался теплым. Пальцы осторожно ощупывали его, покуда не наткнулись на резьбу по ободку в виде надписи, вот только буквы, плотно прижатые друг к другу, слились в одну длинную нечитабельную линию.

– Ничего не вижу. Попробуй ты.

Константин произнес первое слово, но оно соскользнуло и ударилось о зубы. Со второго раза родилось посвящение:

– Нашей пропавшей дочери Марте. Думаем о тебе каждую минуту…

P. S. На облаке сидели два ангела и спорили о том, что такое Родина. Один в пролетарском костюме, состоявшем из кожаной комиссарской куртки, фуражки и гимнастерки, перепоясанной потертым ремнем, второй – в коротких штанах, гетрах, сюртуке и шляпе с узкими полями. Первый, практичный, протоптавший землю вдоль и поперек, сиплым, прокуренным голосом рассказывал о стране, высоком звании гражданина, Петрограде и Великом Октябре. Вещал о духовно-нравственных ценностях, святынях, идеологической иконе…

Второй с жалостью поглядывал на идейного и пытался донести: