Мартон и его друзья

Пюнкешти не умели отказывать людям, которые нуждались в них, и обойтись без них не могли. А поэтому очередной «хороший товарищ, которому некуда было деваться», так и оставался в качестве члена этой численно неопределенной семьи. И Тамаша и Анну занимали люди с такими различными судьбами, да и ребята любили постояльцев, которые возились с ними, рассказывали им всякие истории о том, о сем, и каждый субботний вечер приносили в подарок конфетки или игрушки.

Но вот подросла Пирошка, и родителям пришлось призадуматься. Результатом этих раздумий оказался кусок ситца, которым они занавесили альков. Через него вечером струился свет керосиновой лампы; за ним появлялась чья-то фантастически огромная тень; иногда слышалось тихое пенье какого-нибудь молодого жильца, а по ночам кашель, вздох и храп пожилого постояльца.

На этот раз на квартире у Пюнкешти стояли два молодых человека и одна собака. Один из них был Пишта, брат Маришки Хорват, которая жила в прислугах у Игнаца Селеши. Это был тот самый паренек, которого жена приказчика уговорила пойти добровольцем в армию, ибо ей хватило пяти недель страстной любви, объяснила ему, что по окончании войны он получит землю. Словом, это был тот семнадцатилетний парень, которому Дёрдь Новак сказал на улице Петерди: «Ты всегда был таким ослом, сынок?»

Вторым жильцом был двадцативосьмилетний Флориан Прокш, бывший некогда подмастерьем г-на Фицека. Он все говорил о своей несуществующей невесте, особенно в те дни, когда, стиснув зубы, отправлялся на одну из непристойных улиц и возвращался оттуда испуганный и грустный. Ночами, лежа в алькове на железной койке, Флориан воображал, будто Пирошка его невеста, будто он женится на ней. Об этом он еще никому не посмел рассказать, только каждое утро решал, что вечером непременно пригласит ее погулять и тогда окончательно договорится обо всем. Но с утра до вечера срок немалый. За это время сотня планов родится, девяносто девять из них умирает и остается только сотый, согласно которому Флориан переносил осуществление своего плана на следующий вечер. А сам терзался ревностью, подозрительно поглядывал на Пирошку и грубил ей.

Собака была Флоки. Когда Пишта, смеясь и плача, оставил ее на улице у подъезда дома Пюнкешти, Флоки, недолго думая, повернула обратно, вошла в подъезд, устроилась перед дверями Пюнкешти и заскулила. Она тоже попросилась к ним на постой. Флоки раскусила, очевидно, характер хозяев, заявив претензию на квартиру и на стол, — и не ошиблась. Ее взяли, не условившись по привычке ни об оплате, ни о сроках.

3

Волнение хозяина дома и всех собравшихся объяснялось разными причинами: тем, что сегодня придет к ним бежавший несколько лет назад из России в Венгрию русский рабочий со странной фамилией (по словам Флориана, он был «социал-демократом даже почище Новака»); тем, что они уже в третий раз пригласили к себе Шниттера, написав ему от имени рабочих семнадцати предприятий: «Мы не согласны с позицией партии по военному вопросу и хотели бы получить от вас, товарищ Шниттер, удовлетворительное объяснение»; тем, что сегодня соберется больше народу, чем может вместить такая маленькая квартирка, не привлекая к себе внимания властей, но ничего другого не оставалось. (Партийная, вернее избирательная, организация VIII района, в руководство которой входили и металлист Пюнкешти, и сапожник Флориан, и наборщик Элек Шпитц, с начала войны прекратила свою деятельность, а в Союзе металлистов не терпели рабочих других профессий, — там Доминич надзирал за всем, и потому полагалось говорить только о защите отечества и выплате пособий); и, наконец, волнение их объяснялось еще и тем, что они решили в прошлое воскресенье: больше не ждать, а выступить против руководства партии и профсоюзов, то есть отказаться от подписки на «Непсаву» и написать об этом коллективное письмо. Люди топтались по комнате, толкали друг друга, не находили себе места и шумели.

Первым прибыл косоглазый наборщик Элек Шпитц, буркнул хозяевам нечто вроде приветствия и воскликнул: «Опять я первый пришел?», и нельзя было понять, доволен он этим или нет. Потом он вытащил из кармана кулек с конфетками и протянул его самому младшему Пюнкешти. Малыш подбежал с проворством цыпленка, но остановился вдруг и посмотрел на мать: можно взять конфеты или нет? Элек Шпитц сел. «Здорово!» — бросил он Флориану, а «глупого мужика» Пишту Хорвата не удостоил даже приветствием и меланхолически уставился куда-то вдаль.