Маша Регина

Нечестно было бы умолчать о том, что Маше понравилась веселая кутерьма на Моховой с анекдотами в коридорах и песнями на улице. Не то чтобы она всерьез рассчитывала поступить (в перерыве между турами она продолжала листать толстенную «Биологию»), но ей хотелось еще немного продлить этот праздник. И все-таки, когда после второго тура (Маша ведь специально, чтобы не быть подруге конкурентом, на вопрос а вы, девушка, кем хотите быть? — ответила, что режиссером), так вот, когда после второго тура ассистент N, выйдя в коридор, громко выкрикнул: Регина! — а Даша своей фамилии так и не дождалась, Маше пришлось опустить глаза и по дороге в школу пообещать Даше, что на третий тур она не пойдет

(что ты, иди-иди, это судьба, я вообще не хотела на режиссерский курс).

Да, Маша пошла на третий тур, понесла с собой несколько рисунков (прошедшим второй тур N, оттягивая влево-вправо пальцем ворот водолазки, сказал приносить с собой все, что вы, ребята, делаете, — кто-то лепит, рисует, мастерит, кто-то сочиняет стихи, музыку — все несите, покажите себя во всей красе),

поставила в пятнадцать минут с другими ребятами сценку (страшная дичь: двое только что познакомились в вагонном тамбуре и…) и поступила. Долгое время Маша была искренне уверена, что N понравились ее рисунки, — до тех пор, пока кто-то из бывших сокурсников не передал ей, уже в Германию, случайное откровение мастера. Выпускным спектаклем курса должна была стать «Анна Каренина. Начало» — собственная сценическая версия N, которую до того отвергли два знакомых худрука (понимаешь, Фоменко…). Петербургскому Фоменко втемяшилось в голову, что гувернантка-англичанка должна быть непременно натуральной рыжей, а других рыжих девушек среди поступающих не было.

Сколько Маша потом ни пыталась представить себе, как могла бы сложиться ее жизнь, если бы не эта ничем, кажется, не примечательная идея, что женщина, из-за которой «все смешалось в доме Облонских», должна быть рыжей, — она не могла этого сделать. Спустя несколько лет снимать кино, думать о кино стало для нее настолько естественно, что картинка «Маша с вниманием выслушивает людей и дает им советы» совершенно поблекла в ее фантазии, и, более того, от одной мысли о том, что она могла бы «быть психологом», ее передергивало.

Тот же эффект, впрочем, производило и словосочетание «быть режиссером». После первого года, проведенного большей частью с утра до вечера в аудиториях на Моховой, Маша открыла для себя, что в действительности она терпеть не может театр. Маша не могла смириться с тем, что берег Волги достаточно хорошенько вообразить (тогда и зритель его увидит, понимаете? — нет, Маша не понимала), что богатую обстановку достаточно обозначить (составьте три стула и — тряпку на них),

что говорить нужно так, чтобы в последнем ряду было слышно — они тоже заплатили за билет! — и при этом «как в жизни», но главное — что ее работа каждый раз будет зависеть от того, с какой ноги встал артист. По нескольку раз в неделю Маша сбегала вместе со всеми в театр (мы студенты N) и ни разу не смогла избавиться от странного чувства, что вот перед ней ходят артисты и — когда плохо, когда хорошо — играют спектакль.

Очень вероятно, между тем, что Маша так и не смогла бы сформулировать для себя эти и многие другие претензии к театру, если бы не А. А., который, узнав, куда Маша поступила, спросил: и что ты там будешь делать? Не удивительно, что, возвращаясь каждый вечер после репетиций в квартиру на Пестеля, Маша могла еще час проспорить с А. А., защищая свою (будущую) профессию от его нападок. Удивительно — во всяком случае для А. А. — было то, что будущий режиссер Маша Регина оказалась полным профаном в классическом кинематографе. Каждый раз, когда А. А. апеллировал к чему-то, что ему казалось естественным, — будь то «8 1/2 » или «Крестный отец», — Маша гордо трясла головой и признавалась, что не знает, о чем речь.