Маска Лафатера

Замечание: никакой растерянности, смятения, дескать «лицо его было спокойным и радостным». А ведь расставляемые Лафатером акценты, напротив, медленно, но верно взвинчивают напряжение. Атмосфера накаляется. Затишье перед бурей. Так и кажется: вот-вот прогремит выстрел!

* * *

Потом он гулял по площади, написал свое имя на городской стене у арки, зашел в стрелковый клуб, где залпом осушил кружку красного вина — у господина профессора Тоблера, в Вальдрайсе…

Тоблер — Тоблерон? Этот текст, хоть и любопытен, изрядно утомляет.

…куда его послал я, затем он предался воспоминаниям о прошлом, делах, потолковал о своих делах, упомянул о том, что смертен, и на прощание, протянув всего три пальца, проронил слова: «Всю руку я никому не подаю, берегу ее для невесты, она смертельно больна».

Новый аспект! Впервые упоминается невеста, больная, умирающая. На этом фоне отважный краснокожий заметно блекнет. Вопрос: можно ли еще спасти ирокеза? Поживем — увидим.

Кстати: воду пока не отключат. Насосная служба еще не готова.

В связи с этим — небольшое происшествие. Наткнувшись на упоминание о невесте, я вдруг, к собственному удивлению, вспомнил фрау Сцабо. Попытался во всех подробностях воспроизвести в памяти встречу с ней. Но кое-чего так и не смог вспомнить: что именно она мне сказала, прощаясь. Ведь что-то сказала, но эти слова будто утонули во тьме…

Когда раздался звонок и я, все еще погруженный в раздумья, пошел открывать, внезапно сообразил, что ответ уже буквально вертится на языке. Я распахнул дверь — и тотчас вспомнил! Моя кислая рожа мгновенно просияла, и я тихо, загадочно прошептал себе под нос:

— Кстати, меня зовут Магда.

Шикеданц на всякий случай попятился. Остановясь на площадке перед дверью, он лишь кратко, чуть ли не по-армейски, сообщил мне свежие новости касательно воды («Воду отключать не будут!») и поспешно, более не оглядываясь, пустился в обратный путь.

Домой он вернулся вовремя — ничто в его поведении по-прежнему не внушало беспокойства. Сел за стол, как обычно, отрезал себе кусок хлеба, сказал несколько слов о мальчике, который в полдень вступил у нас с чем-то вроде проповеди. Короче говоря, никто за столом не заметил ничего подозрительного. После ужина он, как всегда, выпил чаю с виноцветом и, то напевая, то насвистывая, стал ходить взад-вперед по комнате, причем несколько раз странно поглядывал на горничную, что занималась бельем.

Моя жена сказала ему: «Готвальд, когда вы проснетесь утром, постучитесь ко мне, разбудите».

Усмехнувшись, он ответил что-то вроде: «Да, если я проснусь!»

Сигнал тревоги, требуется готовность номер один. А и никто ухом не ведет!

Итак, он попрощался, еще дважды повторив «спокойной ночи», — и затем, как утверждают мои соседи и супруга, разбуженные в половине одиннадцатого ночи грохотом, будто бы от землетрясения, свершил тот самый роковой выстрел в моем кабинете, в алькове, сидя на узкой кровати с винтовкой, заряженной двумя пулями, — одна лишь мысль об этом по-прежнему терзает мне душу. Очевидно, на спусковой крючок он нажал все еще обутой стопою, и оба заряда, пройдя сквозь его плоть, вошли в стену.

Дважды повторенное «спокойной ночи!» и две пули — подлежит ли данный факт более глубокому осмыслению? Или все проще — «двойная нить зашивает крепче»? Неясно.